Суббота навсегда

Этим сторонним наблюдателем стала хуанитка — ее опрокинутое лицо, широко раскрытые глаза, лес волос увидала вдруг дона Мария прямо перед собой. Отрезанная голова чернела в окне! Чудом не умерев со страху, но все же сдавив вырвавшийся было из горла крик, дона Мария в следующий миг увидела, что за головой свешивается и рука… тут она узнает свою ночную гостью. Ее светлость торопится распахнуть оконные створки перед хуаниткой, которая с ловкостью рыночной акробатки делает сальто-мортале и спрыгивает на пол. Решетка на окнах, вопреки своему назначению, лишь облегчила ей задачу. Как по веревочной лестнице, по ней ничего не стоило взобраться на крышу, а затем нырнуть в покои ее светлости, куда именно — Эдмондо объяснил.

— Дь-дь-дел-а-а-ай ка-ка-как я, — сказала дона Мария, снова становясь в позу Микелины.

— Э, да вы не умеете. И Мекка у нас вон там.

Хуанитка, оказывается, по части вероотступничества имела куда больший опыт (впрочем, что еще считать вероотступничеством для этих двух дочерей магриба).

— Женщины у правоверных так должны молиться, — сказала хуанитка, — хотя помогает это им, уж поверьте, как мертвому припарки. Лучше Цыганской Матки я ничего не знаю. Очень действенная. Но здесь ее не вызовешь. Лысая поляна нужна.

— Ч-ч-то с Э-э-эдмондо?

— Плохо, ваша милость, плохо ему, звездоликому. Страхом томим. Но я всегда буду с ним, моим сердечком — под венец с ним пойду краснопламенный…

— З-з-з-з-замолчи, и-и-и-идиотк-к-ка!

— Я гадала, ваша милость, на миленького. И по земле, и по свиной печенке, и — сказать не решаюсь, на чем еще. Все одно: сгореть ему на костре, а мне с ним.

— И-и-из-за-за-за какого-то висельника?! И-и-из-за-за-за какого-то-то-то га-га-га… — скорбящая матерь сдавила кулаками груди, — …лерника?! — О-о-о, я з-з-знаю, его ви-вина в том, что о-о-он — мой сын!

Тут из глаз ее хлынули слезы, и в кривом зеркале рыданий она почти стала красавицей.

— Над миленьким сейчас стоит звезда смерти Иггдрасиль. Он в Индию от нее хочет…

Без лишних слов (слогов) вельможная заика кинулась к тайнику, где у нее хранилось пятьдесят цехинов — все, что осталось от денег, уплаченных ей одним венецианским негоциантом в счет ее вдовьей доли; на эти деньги случалось побаловать Эдмондо брюссельским кружевом, из них тайно от отца выдавалось ему «на шалости» (да и себе бралось «на шпильки»). Как вкопанная, однако, она застыла — вдруг заслышав голоса и шаги за дверью. Но дверь распахнулась, и дона Мария с находчивостью библейской Рахили низко присела — отнюдь не в реверансе.

— О, пардон… — великий толедан быстро прикрыл дверь. Языком жестов дона Мария приказала хуанитке лезть под кровать, откуда только что поспешно была извлечена ночная ваза в футляре из прекрасной флорентийской соломки. Но хуанитка предпочла крышу. Как молнии мелькнули в окне ноги, и вот ее уже след простыл.

— Можно войти, сударыня?

— Да, с-с-су… — это все, что получилось. Хотела же она сказать «супруг мой».

Демонстративно водворив на прежнее место сосуд, долженствовавший устранить недоумения насчет происходившего до сего в этой спальне, она легла в постель.

— Прошу вас, хустисия…

II. ПИРОЖКОВАЯ «ГАНДУЛЬ»

С хустисией мы расстались, когда он приказал Родриго отвезти себя в «Гандуль» — не в подлинный Гандуль, куда б они скакали три дня и три ночи, а в «Гандуль», которому разве что кавычек не подпилить, а так всем хорош: и булками, и пряниками печатными, и сушкой с маком, и тем же хомнташем. Держали «Гандуль» два брата и три сестры. Сестры пекли (и пели: «Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят»), братья стояли за прилавком, потому что были лучше обучены счету. Хустисию они встретили как люди, чья совесть чиста — с достоинством, хотя и с подобающими гостю почестями: усадили в кресло, дали воды.

— Братья и сестры, — сказал дон Педро, — вы б еще овса немножко принесли мне, друзья мои.

Но у хозяев «Гандуля» было с юмором так, как вообще-то с ним и бывает у двух братьев и трех сестер, сообща работающих.

— Н-да, — сказал альгуасил, когда перед ним поставили тарелочку с овсяным печеньем. — Чижелый случай. Я затем здесь, чтобы именем Его Католического Величества спросить, знаком ли вам этот листок.

Мой фантик лег на стол перед одним из совладельцев «Гандуля». Разгладив его, сеньор Пирожник проговорил с изрядной долей самоуважения:

— Идальго, который время от времени берет у нас пирожные, завернул в него сегодня хомнташ, тот, что по сентаво девяносто за штуку. Зовут этого сеньора дон Алонсо Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, и состоит он на службе у его светлости дона Хуана Быстрого. Хотя сеньор Лостадос и прибыл с севера, он, не в пример своим землякам, предпочитает наши лакомства, что делает честь его вкусу.

Хустисия терпеливо слушал, не перебивал.

— Вы говорите, любезнейший, что дон Алонсо завернул в кусок пергамента пирожок с маком. А откуда у него этот пергамент? Он что, сам его принес? Может быть, входя, он читал, что на нем написано, и машинально завернул в него пирожок?