Ступени, ведущие в бездну

Мужчина в белом тоже слышал, но ничего не сделал. Точнее, чем больше я плакал в те первые дни – всегда взаперти, в одиночестве маленькой мансарды, – тем холоднее, жестче и беспощаднее делался он со мной. Возможно, он думал, что это пойдет мне на пользу – в конец концов, то были времена, когда с детьми никто особо не миндальничал. Возможно, его жесткость должна была сделать жестким и меня, холодность – холодным, безжалостность – безжалостным. Возможно, в его глазах это был единственно верный ответ на жестокий вопрос, как он его понимал:

Что это за Бог?

Правда, теперь я не считаю, что он был жестким, безжалостным и холодным. Потому что жесткость, безжалостность и холодность вообще не в его природе.

Теперь я думаю, что он слышал тогда мои крики и вопли и вспоминал другого мальчика, которого много лет назад сослали на тот же чердак, подальше от живого, бьющегося сердца его дома; мальчик был одинок – его мать умерла, и отец винил его в этом. Мальчик был напуган, – он видел, как отец, живя с ним рядом, с каждым днем все больше отдалялся от него, пока не исчез за горизонтом, – огромный величественный корабль, оставивший его в глубоком и тошном одиночестве. В том одиночестве, которого человеку не избыть никогда, какой бы дурной и многолюдной ни стала впоследствии его жизнь. Спасти того мальчишку было не в его силах; также не в его силах был спасти меня. Слишком велико было расстояние между нами – жизни человеческой не хватило бы на то, чтобы одолеть те восемь ступенек и сказать плачущему мальчику: «Тише, не плачь. Я знаю, как тебе больно».

Этот секрет я хранил всю жизнь.

И никогда не предал его доверие.

Часть пятая

Глава первая

В Монстрариуме, у распахнутой двери в Запертую Комнату, я опустился рядом с мертвецом на колени.

Револьверным выстрелом ему размозжили затылок. С близкого расстояния. Невольно изменившись в лице от усилий – он был довольно тяжелым, – я перекатил его на спину. Пуля прошла насквозь – лица у него тоже не было. Я пошарил у него в карманах. Автоматический нож с перламутровой рукояткой. Табак в кисете, истертая курительная трубка. Медный кастет. Пальто плохое, рукава на локтях протерлись до дыр. Штаны подвязаны куском обмахрившейся веревки. Ладони загрубели, костяшки пальцев разбиты в кровь. В луже вокруг головы лежали зубы – их выбило пулей.

Отходы, Уилл Генри, отходы.

Положив кастет и нож к себе в карман, я подполз ближе к двери, и свет от газовых рожков протянул мою тень над его телом.

Если столкнулся с проблемой, ищи ответ на поверхности: именно так обычно действует природа.

Он явно не ждал нападения. Он стоял к нападавшему спиной. Убийца либо подкрался к нему незаметно, либо предал его: значит, они были соперниками либо заговорщиками, но один взбунтовался против второго. Может, их было больше, чем двое. Наградой им должен был стать трофей, как назвал его когда-то Метерлинк; трофей, ради которого богатые люди готовы были рискнуть состоянием, а бедные – душой.

Глава вторая

Фон Хельрунг тоже это понимал.

– Поздравления потом, Mein Guter Freund,[3] – прохрипел он, срезая кончик гаванской сигары. Это было за вечер до того, как мы с его племянницей вместе скрылись с бала. – Любого другого натурфилософа, каковы бы ни были его заслуги перед Обществом, немедленно вышвырнули бы из ассамблеи как шарлатана и спекулянта, рискни он хотя бы заикнуться о находке живого Т. Церрехоненсиса.

– Какая удача, что я не являюсь ни тем, ни другим, – сухо ответил Уортроп. Мы сидели в приятно обставленной гостиной клуба «Зенон»: места, где имели обыкновение встречаться джентльмены определенных философских воззрений, желая спокойно побеседовать за бокалом вина или просто насладиться неспешной атмосферой уходящего века – века разумных дискуссий между серьезными людьми. От мирового пожара, которому суждено было унести тридцать семь миллионов жизней, нас отделяло без малого двадцать лет. В камине уютно потрескивал огонь, кресла были удобны, ковер роскошен, официанты подобострастно внимательны. Уортроп заказал себе чай с булочками, фон Хельрунг – шерри с сигарой, я – кока-колу с печеньем. Все как в старые добрые времена, с той только разницей, что я был уже не мальчик, а фон Хельрунг превратился даже не в старика, а в древнего старца. Его волосы поредели, лицо утратило краски, узловатые пальцы дрожали. Только глаза оставались яркими и внимательными, как у птицы, и он нисколько не потерял ни в сообразительности, ни в гуманности. Чего нельзя было сказать обо мне.

«Он скоро умрет», – решил я, молча слушая их разговор. И года не протянет. Стоило ему заговорить или хотя бы вздохнуть, и становилось слышно, как хлюпает смерть в его глубокой бочкообразной груди. Я услышал это сразу, как только он обхватил меня своими короткими ручками за талию и прижался ко мне своей белоснежной гривой: жизненные силы покидали его, энергия просачивалась сквозь его жилет, уходя в воздух, как ночью в пустыне уходит в воздух тепло, накопленное землей за день.