Ступени, ведущие в бездну

Мальчик в вязаной шапчонке – в ледяном подвале холодно – прижимает к груди охапку веревок и шаркает ногами по полу, скользкому от крови. Его ноша извивается, норовит выскользнуть из рук, требуха пачкает его рубашку, мерзкий запах бьет в нос. Слышен антисептический лязг остро отточенных инструментов, мужчина в белом халате с ржавыми пятнами спереди склоняется над металлическим столом, пальцы мальчика перепачканы экскрементами, на щеках засохли слезы протеста, от голода подвело живот, голова кружится от того, что здесь нет ни стола, на котором остывает пирог, ни женщины, которая поет у очага, а есть только мужчина с запекшейся под ногтями кровью, и непередаваемый хруст ножниц, режущих хрящи и кость, и странная, гипнотическая красота трупа, вскрытого и распластанного на металлическом столе; его органы мерцают в мрачной глубине, точно экзотические твари, а этот человек напевает за работой, погружая пальцы в мертвые ткани, сверкает темными глазами, мышцы его предплечий и шеи напрягаются, он стискивает зубы и сверкает глазами.

«Пока ничего человеческого не видно. Посмотрим на внутренние органы. Что ты там делаешь? Положи их на стол; ты нужен мне здесь, Уилл Генри».

«Здесь» значит рядом с ним. «Здесь» значит в этом ледяном подвале, где воздух тих и недвижен до последней молекулы. «Здесь»: мальчик в вязаной шапке чувствует запах дыма и крови, приставшей к рукам, видит тварь, раскрывшуюся перед ним, точно цветок навстречу небу.

Как отточенно-стремительны были тогда все движения монстролога: как и он сам. Он был в расцвете сил. Никто не мог сравниться с ним быстрой ума; и в чистоте замыслов ему тоже не было равных. Каких высот мог достичь этот человек, выбери он иной путь в жизни, – путь истинной страсти, к которой, точно к самому спелому яблоку в корзинке, тянулась когда-то его рука? Что это могло быть – политика или поэзия? Быть может, он стал бы вторым Линкольном или Лонгфелло. Избери он военную стезю, возможно, мир увидал бы нового Гранта или Шермана, а то и Цезаря или Александра, если говорить о древних. В те дни он не ведал преград. Ничей светильник не светил ярче. И разве мальчик в вязаной шапочке мог не склониться перед ним? Никогда прежде он не видел гения; он не знал, как себя вести, о чем думать, что говорить, все человеческое было для него тайной; вот почему он во всем полагался на человека в белом халате с ржавыми пятнами: тот должен был научить его правильному поведению, правильным словам и мыслям. Он был разъятым трупом, стремящимся к небесам при ярком свете лампы.

«Почему у тебя такой вид? Тебя что, тошнит? По-твоему, это отвратительно? А, по-моему, замечательно – прекраснее цветущего луга весной. Дай мне вон то долото… Я был моложе, чем ты сейчас, когда начал ассистировать отцу в лаборатории. Я был так мал тогда, что мне приходилось вставать на специальный стульчик, чтобы дотянуться до инструментов. Скальпель я научился держать раньше, чем ложку. Хорошо! Теперь щипцы; давай-ка взглянем на резцы этого парня. Нет, большие щипцы, – хотя ладно, пусть будут плоскогубцы; молодец мальчик».

Позже, стоя у рабочего стола и приподнявшись на цыпочки, я наблюдаю, как он разрезает внутренности монстра, пока не находит, наконец, признаки того, что тот пообедал человеком – его радость противоречит моему ужасу, когда он с мягким свистящим «чпок» вырывает из внутренностей это доказательство.

«Вот он, Уилл Генри, мы нашли его! В смысле, его фрагмент. Давай живей: принеси вон ту банку. Ну же, шевелись, пока он не рассыпался у меня в руках… Н-да. Определить по этому возраст – трудная задача, но это, возможно, все же то, что осталось от того мальчишки. Вполне возможно. Говорили, он был одних лет с тобой. Что скажешь?»

И он подбросил жевательный зуб на ладони, как игрок – фишку.

– Мальчик твоего возраста; так мне говорили… Ну, что скажешь?

– Мальчик моего возраста? И это все, что от него осталось? Где же остальное?

– Где остальное, говоришь? Все, что не переварилось, вышло наружу – с фекалиями. Как все живые твари, этот извергал из себя все, что не удавалось превратить в энергию. Отходы, Уилл Генри. Отходы жизнедеятельности.

Человеческое существо. Он говорит о человеческом существе – мальчике моего возраста, как значилось в отчете, и все, что от него осталось – этот зуб. Остальное превратилось в кучку дерьма или стало частью чудовища.

Отбросы, отходы.

И мальчик в вязаной шапочке, в вязаной шапочке, в вязаной шапочке…

Глава третья

Наверное, он слышал их той ночью: вопли и стоны, которые исторгало из мальчишеской души желание проклятья, бешенство от того, что зверь не сожрал его вместе с ними. Тот зверь, который превратил в черные, дымящиеся головешки его отца и мать – ведь то, что зверь не переводит в энергию, он извергает как пепел и прах. Да, он наверняка слышал. Каждая половица, каждая оконная рама, каждый гвоздь и каждый болт в доме содрогались от его горя и гнева.