Строки, добытые в боях

Вышел мальчик из дому
В летний день, в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням руки,
Как слепой, протянул.
Невысокого роста
И в кости не широк,
Никакого геройства
Совершить он не смог.
Но с другими со всеми,
Не окрепший еще,
Под тяжелое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщепленный в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но Москва без него
Ничего не смогла бы,
Но смогла ничего.

Музыка

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка
   во всем,
Всем и
   для всех —
     не по ранжиру!
Осилим… Выстоим… Спасем…
Ах, не до жиру — быть бы живу…
Солдатам головы кружа,
Трехрядка
   под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну
   струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно,
   навзрыд
Одной-единой страсти ради
На полустанке — инвалид
И Шостакович — в Ленинграде.

«…Во время осады…» (Н. Чуковский)

…Во время осады и голода Ленинград жил напряженно-духовной жизнью… В осажденном Ленинграде удивительно много читали. Читали классиков, читали поэтов; читали в землянках и дотах, читали на батареях и на вмерзших в лед кораблях; охапками брали книги у умирающих библиотекарш и в бесчисленных промерзлых квартирах, лежа, при свете коптилок, читали, читали. И очень много писали стихов. Тут повторялось то, что уже было однажды в девятнадцатом и двадцатом годах, — стихи вдруг приобрели необычайную важность, и писали их даже те, кому в обычное время никогда не приходило в голову предаваться такому занятию. По-видимому, таково уж свойство русского человека: он испытывает особую потребность в стихах во время бедствий — в разрухе, в осаде, в концлагере. Даже разговоры, которые вели между собой эти люди-тени, отличались от обыденных человеческих разговоров; никогда в обыденном существовании не говорят люди столько о жизни и смерти, о родине, о любви, об истории, о совести, об искусстве, о долге, о революции, о нациях, о вечно скованном и вечно рвущемся на волю человеческом роде, сколько говорили любые два ленинградца, случайно оказавшиеся вместе…

(Из воспоминаний Н. Чуковского)

Ладожский лед

Страшный путь!
   На тридцатой,
     последней версте
Ничего не сулит хорошего…
Под моими ногами
   устало
     хрустеть
Ледяное
   ломкое
     крошево.
Страшный путь!
   Ты в блокаду меня ведешь,
Только небо с тобой,
   над тобой
     высокó
И нет на тебе
   никаких одёж:
Гол
   как
     сокол.
Страшный путь!
   Ты на пятой своей версте
Потерял
   для меня конец,
И ветер устал
над тобой свистеть,
И устал
   грохотать
     свинец…
Почему не проходит над Ладогой
   мост?!
Нам подошвы
   невмочь
     ото льда
       отрывать.
Сумасшедшие мысли
   буравят
     мозг:
Почему на льду не растет трава?!
Самый страшный путь
   из моих путей!
На двадцатой версте
   как я мог идти!
Шли навстречу из города
   сотни
     детей…
Сотни детей!..
   Замерзали в пути…
Одинокие дети
   на взорванном льду —
Эту теплую смерть
   распознать не могли они сами, —
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках не надобно слова
   «вперед»,
Под каким бы нам
   ни бывать огнем —
У меня в зрачках
   черный
     ладожский
       лед,
Ленинградские дети
   лежат
     на нем.

Саратов