Строчка до Луны и обратно

И так мне стало весело, хорошо и захотелось еще что-нибудь сделать. А что сделать? Вспомнил о своем рисунке на полях «Крокодила». Посмотрел. А ведь ничего! Но это же только эскиз. Я устроился возле подоконника, где стоял толстый кактус с длинными колючками, и на листе плотной бумаги принялся рисовать молодца Лешку, от пушечного удара которого прорвалась сетка ворот и бедный Яшка полетел куда-то в космос. На этот раз карандашом рисовал, то и дело подправлял резинкой. Работал я с усердием и все же времени на карикатуру потратил еще больше, чем на вертушку. А когда закончил, то сразу почувствовал, как зверски хочу есть. Вот чудеса — рисовал и голода не было, а тут хоть кактус с колючками заглотал бы! Посмотрел на часы — о, еще бы не захотеть, начало пятого! В кухне вытащил из холодильника сковородку с котлетами, не разогревая, слопал две штуки, похватал вареных картошек. А пока ел, все смотрел на рисунок и улыбался. Тогда и название придумал. Красным фломастером написал внизу листка: «Фантастическая история пушечного удара Л. Фомина и полет вратаря Яшки в космос».

Надо ребятам будет показать. Я поглядел в окно, откуда, как и у Киры, была видна спортивная площадка с полем, огороженным невысокой сеткой, и удивился: неужели так с утра и гоняют мяч? Вон и Лешка по полю носится, и Яшка стоит в воротах.

Я завернул рисунок в газету и побежал во двор. Пусть Лешка посмотрит, убедится, что я не свистун.

— Смотри! — подбежал я к Лешке и развернул газету со своим творением на альбомном листке.

Лешка заулыбался, и не только верхний, щербатый зуб показал, но и все остальные — белые и крепкие.

— Вот это да! — выдохнул он. — Ребята, бегите сюда!

Сбились кучей, смотрят, хохочут, Яшку по плечу хлопают и меня, конечно, хвалят. Разве не приятно?

— Дарю, — сказал я Лешке.

— Хотел же посылать.

— Ничего, другой нарисую… Ну, кто тут проигрывает? Кому помогать?

Я скинул рубаху и вспомнил о Кире. Поискал глазами ее кухонное окно, Но, ясное дело, не нашел бы, не определил в длинном, ряду других — какое и где оно, только вдруг сердце у меня екнуло: в одном из окон, в открытой половинке рамы, увидел саму Киру. Сюда смотрит! На меня!

Я поднял руку и помахал ею в воздухе. Никто же не знает, что делаю. Может, жарко мне или специальная разминка у меня такая.

Покосился на окно — и Кира в ответ тоже руку подняла. Молодец! А то бы высунулась от радости по пояс, и давай махать-размахивать. Все понимает Кира.

Наигрались мы, набегались, голов позабивали — больше некуда. Я и рубаху не стал надевать, до того потное и липкое было тело.

Пришел домой, а там — новость: дед письмо прислал. После обязательных приветов и поклонов дед сообщал:

«Не думал, не гадал, что выпадет мне такая полоса, вроде как безработный я теперь сделался, не хуже, чем в Штатах или в какой Италии, где макароны дюже любят. А все Кирюшка — сын Мотьки, которая в прошлом годе одной премии за лен четыреста целковых отхватила.

Думал я, и замены-перемены нет мне. А что вышло? Что Кирюшка, стервец, удумал? Взял ту магнитофону на ремешке и записал на ней всякие голоса природы. Там и птахи у него поют-заливаются, и собаки брешут, и Пугачева Алка над королями распотешается. А самое главное, быка по кличке «Буран» записал в ту пленку. Я хотел в шею гнать Кирюшку с этой его шумовой машинкой, зачем, думаю, нужон мне такой помощник? Стадо, думаю, все разгонит, а то и коровы перестанут доиться. А он упросил, стервец, пожалел его, не прогнал. И вышло тут мое полное поражение на пастуховском фронте. Бык на той пленке до того натурально ревет, что коровок моих будто кто подменил. Идут, глупые, на голос его, не разбираются. А хозяйки говорят — и молоко лучше стало.

Вот что наука та делает. Не зря, видать, Кирюха девять годов на парте штаны протирал. Удумал, головастый! И выходит, он теперь — главный командир коровьей роты. А мне, как ни крути, в отставку подавать надо. Да оно вроде и пора.

И потому, дорогой зять Алексей, внук Петруха, дочка Зина и внучка Наташа, думаю я недалеким днем, как и обещал, прибыть к вам в гости. Остаюсь ваш дед Прокофий».

Когда я лежал в кровати и смотрел в потолок с узкими мазками голубоватого света от неплотно задернутых штор, и сон еще не путал мысли, то весь этот сегодняшний день вдруг представился необыкновенно важным, может быть, самым главным днем моей жизни. С какой-то странной, непривычной нежностью думал я о Кире, что завтра не только увижу ее, но и смогу поговорить, посмеяться, сделать что-то хорошее и нужное ей. Я вспоминал все наши сегодняшние короткие встречи и с радостью убеждался: мне все-все было дорого и приятно, ни одно слово ее или движение не вызывали досады. Все понимала и все делала именно так, как нужно, эта славная, умная, хорошая Кира.