Стременчик

– Должен, – сказал Гжесь, – я вернулся, как вышел, с пустым кошельком, нужно работать, а среди своих легче и охотней…

Глаза Лены поднялись теперь и долго, упорно всматривались в Гжеся. Казалось, сравнивает живого с тем, который остался в её памяти.

– Не забывайте о нас, – проговорила она спокойно, – когда благодаря Богу вернулись. Старая дружба не должна умирать.

– Благодарность тем более, – прервал Гжесь. – У вашего порога я нашёл первый кусочек хлеба и милосердную руку.

К этому разговору, едва начатому, подошёл молодой муж дочки Бальцера, который беспокойно её искал, весёлым лицом приветствуя вчерашнего гостя. С другой стороны подошла мать, а тут же и некоторые из гостей, вспомнив пение Гжеся, начали его дёргать, снова просили спеть.

Почему у Стременчика было теперь настроение лучше и, не давая себя просить, взял цитру, сам он, по-видимому, не знал. Его все обступили по кругу, в комнате сделалось тихо и зазвучала старая немецкая любовная песня. На самом деле, казалось, что Гжесь смотрит только на струны цитры, но украдкой его взор бегал по комнате.

Утренняя грусть, беспокойство и сомнение, которые завели его в келью Исаи, всё, что от него слышал, было забыто.

Свет показался ему не таким чёрным, жизнь в нём не такой тяжёлой, будущее не таким грозным.

Он мог хоть издалека смотреть на чужое счастье… Ни одни плохие люди были вокруг. Пение приносило утешение, а грехом быть не могло.

Почему бы ему не остаться такой птицей певчей, что, напевая, подслащает жизнь другим и себе?

С этими мыслями он докончил песенку и тут же начал другую. Он весь теперь был снова, как не раз в минуты недоли бродячей жизни, в песне, которая его переносила как бы куда-то выше и дальше, и не давала страдать над тем, что было близко.

Чудесная сила поэзии и музыки постепенно опьяняла его самого, а сила их, также певца воспламеняя, овладевала всеми.

Женщины имели на глазах слёзы, мужчины думали, старики вздыхали, мечтали молодые, он забывался… Ступали всё осторожней, шептали всё тише, и когда он наконец замолчал, долго ещё ждали, не начнёт ли заново.

Затем молодая пани, которая вместе с другими заслушалась песней, как бы пробудившись, пошла к столу, налила кубок и принесла задумчивому певцу. Гжесь вскочил.

– За ваше здоровье! За счастье! – воскликнул он громко, но с какой-то дрожью.

Его все обступили, разговор, на минуту прерванный, стал шумным, а студент, пользуясь новым наплывом гостей, пошёл в свою новую квартиру.

Через несколько дней он был уже знаком со всеми и привык к своему положению. На чужбине он много вещей лизнул и вкусил, во многие сокровищницы заглядывал, не имел времени нигде черпать до дна. Его быстрый взор схватывал все слабые стороны обучения и науки, а важными пренебрегал. Нельзя было тратить напрасно время, но только теперь оно должно было обратиться на пользу, пригодиться, и он ревностно взялся за обучение. Гжесь уже знал, что много найдёт скорлупы, что оболочка будет его обременять, формы – утомлять, выводы покажутся бесполезными и длинными, но понимал и то, что лекции были предназначены не для самых быстрых и понятливых, но также для непроснувшихся и ленивых, которые ничего собственной силой не могли добиться, а, согласно расхожему выражению, всё им лопатой в голову класть было нужно.

С помощью своих старых приятелей и товарищей, по протекции каноника Вацлава, ему нетрудно было попасть слушателем в малый коллегиум, который сам себе выбрал.

В это время число коллегий как раз увеличивалось и Академия счастливо разрасталась, хотя она целиком опиралась на пожертвования людей, на любовь к науке и преданность ей. Первые зарплаты профессоров, которые, ежели с голоду не умирали, обязаны были своим духовным бенефициям и очень скромным требованиям, были щуплые, едва их хватало на самые необходимые нужды. В самой большой и самой старой коллегии на стол (mensa vere philosophica), который мог удовлетворить только философов, собирали каждую неделю вдовий грош. Ели вместе, а весёлость и христианская сдержанность представляли приправу бедных блюд.

Жили тут одни теологи и философы, а жизнь была поистине монастырская и устав суровый…

Малая коллегия, в которой Гжесь собирался слушать лекции, заложенная и устроенная благодетельными людьми, размещалась в очень скромном деревянном здании, но жизнь в нём умножалась и росла. Любовь к науке его отогревала и питала. Там больше и серьёзней занимались поэзией, риторикой, грамматикой… речи профессоров оплачивало завещание Новкона, астронома Стобнера и поэта Монжикова – воеводина русская. Другие профессора жили поистине благодатью Бога и манной небесной. Никому это в то время не казалось ни удивительным, ни плохим, ни унизительным, скорее находили, что согласно со своим призванием профессора и поэты, которым бренность этого мира была безразлична, погружённые в созерцание красоты и истины, легче других без хлеба и богатств могли обойтись.

Было это логичным, соответствовало понятиям века и вовсе не отталкивало от науки и посвящения себя ей полностью.