Стременчик

Для грека Родокоса и тех, что должны были представиться с ним королю, заранее послали, по восточному обычаю, и у нас сохранённому, соболевые шубы, покрытые шёлком, и дорогие одежды, надев которые, они должны были справить посольство.

Молодой король принимал турок на троне, окружённый первейшими панами своего двора… во всём монаршем величием. Рядом с троном держали хоругвь, обнажённый большой меч, скиптр и панские атрибуты, стояли венгерские урядники.

Грек, одетый по-турецки, сверху в шубе, которую ему подарили, опустился перед королём на колени и кратко приветствовал Владислава. Он начал с того, что его государь готов заключить мир с соседом.

Родокос имел внешность непривлекательную, был чёрный, его глаза беспокойно бегали, движения имел дивные и компенсировал гордостью, чувствуя, что, должно быть, казался гнусным. Из его лица не много можно было вычитать, косой взгляд напоминал взгляд диких зверей, в устах было что-то плохое. Он попеременно унижался до избытка, потом словно припоминал, от кого и с чем прибыл, и заносчиво вырывался.

Только после этой большой аудиенции начались переговоры с назначенными венгерскими панами о мире. Турок так был склонен к миру, что почти без спора отдавал все завоёванные в Расции замки, часть Албании деспоту… хотел только оставить за собой Булгарию.

Присутствующий там деспот Расции Ежи, который больше других получил выгод от этого послушания турок, бросался на колени, умолял, заклинал, чтобы не оставляли такой счастливой возможности вернуть крепости и оборонительные замки, которые некогда вкусили много крови, а сейчас их можно было бесплатно вернуть. Венгерские паны также горячо настаивали на мире.

Кардинал смотрел издалека, слушал, хмурился, но против общего течения не мог выступить. Не хотел напрасно сопротивляться и быть побеждённым, а чувствовал, что не победит.

Кроме самого короля, который с грустью принимал эти условия, не в состоянии отрицать, что они были выгодные, кроме кардинала и декана, все, казалось, согласно радуются этому миру, который был заключён на десять лет.

Стоны и мольба деспота, который, помимо замков, хотел вернуть своих двоих сыновей, находящихся в руках Амурата, также очень способствовали ускорению переговоров.

Грек казался сверх всякого ожидания послушным, согласился на уже раньше оговорённые условия, новых требований не предъявлял.

На третий день Ласоцкий дал знать Цезарини, что мир был почти заключён. Кардинал побледнел, но не сказал ни слова. Он вошёл, как обычно, к королю и ни о чём его не спросил, не упрекал его.

Этот десятилетний трактат был с обеих сторон заверен клятвами, турками – на Коране, с нашей стороны – королём.

В ту минуту, когда о том была речь, сильно настаивая на том, чтобы клятва была как можно более торжественная и как можно сильней обязывающая, Родокос предложил, чтобы король поклялся на святыне у алтаря тем, что для христиан было самым святым.

Грек не без причины этого требовал, он хорошо знал, что рядом с королём были люди, которые хотели подстрекать его против трактата и уговорить нарушить клятву. Эту мысль подал ему Аркадиуш.

При первом упоминании об этом Грегор из Санока, который находился в помещении, весьма резко заговорил:

– Никогда на свете быть этого не может! – крикнул он. – Присяга на святыне у нас неслыханна, ни один обычай её не допускает и не освящает! Это была бы профанация! Вы не можете это разрешить.

Грек настаивал на своём.

Возмущённый магистр побежал прямо к королю, рядом с которым нашёл кардинала со сжатыми губами и сверкающими глазами.

Между Цезарини и Грегором из Санока в последние дни доходило до конфликтов и споров, часто в незначительных делах, словно Цезарини не мог справиться с неприязнью к этому человеку.

Когда магистр с изменившимся и гневным лицом вбежал в покои, кардинал смерил его грозным взглядом.

– Милостивый государь, – сказал Грегор с пылом, – Безбожный грек требует недостойной, неприемлимой вещи…

Он хочет клятвы на святыне. Это была бы профанация! Этого нельзя доспустить!

Владислав вскочил со стула, но, не отвечая, смотрел на кардинала, словно бросал ему вызов.

Цезарини сделал ироничную гримасу.

– Если подписываете мир и вынуждаете короля присягнуть ему, – сказал он, – почему он не может поклясться на святыне? Обычая этого нет, но и запрета нет. Та или иная присяга – не важно.

– Как это? – выкрикнул Грегор, с удивлением отступая. – И это говорите вы, ваше преподобие? Вы? Князь церкви? Вы допустили бы, чтобы ради земного дела использовали Бога и делали святыню инструментом?

– Мы присягаем на кресте и Евангелии, – ответил кардинал, – почему не на святыне?

– Никогда на свете мы это не допустим! – воскликнул Грегор.

– Повторяю вам, – вставил Цезарини, – что не вижу в этом ни профанации, ничего необычного… а эта присяга!

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Еретикам и язычникам мы ни верности, ни клятв не обязаны сдерживать, – прибавил кардинал.

Грегор вздрогнул.