Стрельцы у трона

   -- Никак не можно. Закон византийский не велит. Обычай не ведется. Царям подобает лишь престол занимати. Не то у византийцев, како у нас, у словен было, где и жены государили, скажем, Ольга, княгиня великая да иные... Тамо -- мужеску полу единому скипетром владеть належит... Избрала и Пульхерия супруга себе и нарекла его императором. Простого, незначного воина взяла, из стражи своей из кесарской, именем Маркиан. И до брака ему сказала: "Людей ради, для всенародного мнения потребно на троне императору, у меня супругу быти. Но помни: как прожила я в девстве, в чистоте монашеской пятьдесят и четыре года жизни моей, тако и впредь будет. Почести тебе всякие. Утехи и воля. Мне власть, молитва и келья моя девичья, опочивальня особая во дворце нашем императорском...". Так и пребыла чистой девой, непорочной до конца дней своих. А при кончине и вовсе схиму прияти сподобилась, как оно подобает государям христианским, правоверующим... Вот она какая Пульхерия -- девица-государыня византийская на свете була!..

   Симеон умолк. Наступило небольшое молчание. Не только дети, но и взрослые, очевидно, находились под впечатлением занятной были из царской жизни, рассказанной ученым монахом.

   -- А я ж таки, коли стану царем... вот и не стану тебя слухать, Софка! -- неожиданно нарушил молчание первый Федор-царевич.

   Его слабый, сиповатый голос и самые слова вызвали улыбку у старших и взрыв громкого, веселого смеха у детей.

   -- Вон он што! Ишь, куда метнул! Ах ты, воин! -- привлекая к себе мальчугана, ласково погладил его по редким, шелковистым кудрям монах-наставник.

   -- Ах ты, Федюля! Помалкивай лучче! Как девчонка ты теперь: одно, знай, хнычешь, да плачешь, да "бобо" тебе бесперечь... Так и век проживешь. Не то меня, всякого чужова послухаешь! А я, вот, погляди... -- начала было громко, задорно, быстро-быстро, по своему обыкновению, Софья.

   Но вошел придверник и доложил:

   -- Царь-осударь сам изволит, жалует.

   В раскрытых дверях показалась сутулая слегка фигура Алексея, как будто еще более поникшего своей усталой головой. Глаза его были красны, веки припухли не то от бессонницы, не то от невыплаканных слез.

   С его появлением сразу что-то печальное, тяжелое, как ожидание большой беды, разлилось по всему покою, заставляя сильнее биться сердца.

   Ласково ответив на низкий поклон Симеону, кивнув головой остальным, которые "добили челом", государь Алексей подошел под благословение к монаху, потом сам благословил детей и дал им целовать руку. Федора и Софью поцеловал. Девочка была любимицей отца, как и у всех других.

   -- День добрый, детки мои! Добры ль в здоровьи своем? Ну, и ладно, коли все ладно. Хвала Господу сил... Вот слышьте... Сам я по вас пришел. Час, видно, приспе воли Божией... Осударыня-матушка ваша, видно, вам много лет жить приказать собралася... Проститься зовет... Пойдем уж... Только тише бы, детки... Дайте с миром, покойно дух испустить родимой. Не мрачите час смертный рыданием да стенаньями многими... Слышь, Федя, с мамушкой проститься, да не реви... Невместно тебе то... Посмирнее будь...

   -- Я... я смирненько, батя! -- ответил мальчик, плохо поняв, чего хочет отец, но робея от его печального вида, заражаясь волнением, от которого дрожал и рвался голос Алексея, обычно такой ровный, приятный, густой.

   -- С Богом... Идем... И ты, отче! -- обратился царь к Симеону. -- Не чужой, слышь, свой...

   Взяв за руку сына, он первый двинулся из горницы снова на половину царицы.

   Остальные печально, бесшумно, по возможности, пошли за царем.

   Небольшой, невысокий покой со сводчатым потолком, убранный и обставленный очень просто, напоминал скорее келью, чем опочивальню царицы богатого Московского государства.

   Полумонахиня на троне, Марья Ильинишна Милославских охотно всю свою жизнь следовала заветам отцов, строгому учению, так полно выраженному в строках Домостроя.

   Молитва, дети, муж -- этими тремя словами исчерпывалась тогда жизнь каждой хорошей русской женщины. Конечно, более обеспеченных сословий. В простом народе сюда прибавлялся еще труд, тяжелый беспросветный, ради которого женщинам из черни приходилось забывать и детей, и молитву.

   Большая кровать с тяжелым шатром-пологом, скамьи по стенам, туалетный стол и сундуки с необходимыми вещами, табуреты кой-где да еще поставец с серебряной и золотой посудой в одном углу -- вот обстановка опочивальни. Только киот, резной, большой, занимающий весь передний угол, уставлен большими и малыми иконами в богатых ризах.

   Златокованые, тяжелые оклады на этих иконах, усеянные крупными самоцветами, жемчужные "сорочки", сплошь одевающие дерево икон рядами крупных жемчужин, низанных и подобранных искусной рукой, только эта роскошь и говорила, что здесь не келья, а опочивальня государыни-царицы всея Великия, Малыя и Белыя Руси.

   Сейчас дневной свет совершенно не проникает в покой.

   Оба небольших оконца плотно завешены. Спущена суконная портьера и на дверях, ведущих в покой из соседней горницы, где постоянно дежурит несколько женщин из числа приближенной к царице дворни.