Стрельцы у трона

   -- "До несовершенных лет -- быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, -- объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор -- опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберет".

   Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.

   Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.

   -- Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем... Оженить тебя не поспел я... Помру -- и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу... Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: "Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному". Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе... И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих... Не глядя, што не родные вы... Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны... Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре... Ну... Дописывай, Иваныч, што сказано... Я и руку приложу... Ох...

   И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.

   Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:

   -- Што с батюшкой?... Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел...

   Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово -- впереди всех.

   Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.

   Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:

   -- Ништо... так, дух захватило... Царицу... Матвеева... детей повидать бы... Петрушу... Што долго они...

   -- В единый миг, государь... Я сам пойду... Я мигом!

   И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.

   -- Унесло ево вовремя, -- негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово. -- Тово гляди, мешать бы стал... Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, -- обратился он к Титову.

   Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.

   -- Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, -- вполголоса обратился ко всем Хитрово. -- Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас... Ишь, синеет весь... Пусть бы поизменил волю свою...

   -- Вестимо, мешкать нечево, -- снова вмешался Толстой. -- Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить -- все царская воля!.. Сказать свое нам надо...

   -- Сказать, сказать, -- откликнулись почти все так же негромко.

   Пророкотали -- и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.

   Все понимали, что медлить нельзя. Царская воля высказана перед лицом царевича. И если сам Алексей не изменит ее -- слабовольный, робкий, чистый душой Федор конечно уж не решится поступить иначе, хотя бы и не осталось подписанного завещания от умирающего отца.

   Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.

   Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.

   Весь план расстроится. Все будет потеряно.

   -- Э-эх, не будь Феди тута, -- тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, -- живо бы покончить можно... И вписать, што надо... И руку бы он приложил... А там -- хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой...

   Хитрово только отмахнулся рукой от советника.

   -- Там, што бы было... Ежели бы да кабы... Ты вот, лучче дело царю скажи...

   Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.

   И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и "легкодух".