Стрельцы у трона

   -- Изведем Нарышкиных.. Всех ворогов царевича Ивана изведем, -- не стесняясь, орали здесь и там пьяные, хриплые голоса. -- Ведите нас... Бери, хватай оружие... Бей сбор...

   -- Тише вы, оголтелые, -- стали уже сдерживать коноводы слишком ретивых пособников своих. -- Али не слыхали: приезду Матвеева надоть ждать. Хоша всех изведешь лиходеев, он уцелеет -- нам добра не видать. Один всех стоит... Без ево што без головы змия, вся порода Нарышкинская... Вот и пождем. Голову прочь -- и змий подохнет... Помни это, братцы...

   -- Ладно. Повременить можна. Над нами не каплет. Пущай злодеи готовятца...

   Открыто повели речь об этом в кружалах слободских, в торговых банях, везде, где только бывало собрание стрельцов. Конечно, Нарышкины скоро узнали про все. Узнал и сам Матвеев.

   На другой же день смерти Федора, по воцарении Петра, поскакал к опальному в город Лух стольник Натальи, Семен Ерофеич Алмазов, с поклоном от всей царской семьи и просьбой: поскорей ехать в Москву.

   Только один Матвеев мог объединить те силы, на которые опирались пока и новый царь, и вся родня его.

   -- Не даст себя Артемон Сергеич стрельцам в обиду, -- говорили все братья Нарышкины, выслушав опасения Натальи по поводу заговора стрельцов на его жизнь.

   -- Он ли стрельцов боитца? Он ли их не знает? Вся крамола сгинет, только боярин ногою ступит в Москву.

   Против воли должна была поверить Наталья.

   Сам Алмазов даже не был хорошо осведомлен обо всем, что делается в стрелецких слободах.

   Но не добрался еще Матвеев со всем своим обширным поездом до Москвы, как на одной из ночевок застал боярин семерых стрельцов, выехавших по торговым делам из Москвы, как они всем объявляли.

   Матвеев, постарелый, болезненный, измученный годами тяжелого изгнания, лишениями и нуждой, которую часто приходилось выносить, рано ушел на покой в небольшую горенку, отведенную ему хозяином постоялой избы.

   Улуча минутку, один из семерых ратников-купцов осторожно вызвал за хату Алмазова и тут, в тени, озираясь, не следит ли кто за ним, стал шептать:

   -- Слышь, боярин... Не погневайся, имени-отечества твоего не ведаю, чину не знаю... Дело великое сказать надо. Самому бы Артемону Сергеичу... да как к ему подойдешь, штоб люди не видали... Гляди, и среди челяди боярской шпыни есть, от ваших недругов поставленные. Мне своя голова тоже дорога. А дело -- важное...

   -- Што за тайность? Сказывай. Я боярину передам. Одно мне дивно: какая тебе забота о боярине? Што он тебе...

   -- Што... Не признал он меня... А я с им не раз и в походы хаживал, и в бой выступал. Доселе люб он мне... И Бога я боюся... Неохота душу свою лукавому закабалить, как и тем шестерым товарищам. А дело учиняется адово...

   -- Говори ж, коли так, да живее. Сметят нас...

   -- Сметят, сметят... Я живо... На Москве вороги ваши да нарышкинские мятеж подымают, стрельцов мутят. Списки пошли по рукам. Гляди: один и у меня есть... Вот... ково извести надо, как резня пойдет. Их сперва было имен тридцать прислано. А стрельцы на сходах еще с полсотни прибавили. И бояриново имя в первое место поставлено... Чтобы в этом злом не быть -- мы все семеро и прочь от Москвы едем подале.

   Сразу изменился Алмазов.

   Взял список, свернул и поспешно спрятал за обшлаг рукава.

   -- Ну, спаси тебя, Бог, коли ты от серца... Иди в избу... Я боярину скажу. Може, тебя покличет. А уж награды жди изрядной... Ступай.

   И Алмазов кинулся к Матвееву.

   Грустно улыбнулся старик, пробежав список, и сейчас же перевел взгляд на сына, бледного, но красивого юношу семнадцати лет, спавшего тут же на другой скамье крепким сном молодости.

   -- Што же, боярин. Ужли-таки назад не повернешь? -- спросил негромко Алмазов, не замечая, чтобы весть о гибели встревожила старика.

   -- Видать, што молод ты еще, Ерофеич. И меня не знаешь. Помирать-то мне уж давно пора. Неохота было там гнить, в тайге, в бору медвежьем, ни себе, ни людям добра не сделавши... А про бунт той я давно сведал. И все затеи Милославских не зная -- знал. Старые мы приятели... Привел бы Бог до Москвы доехать. Уж там -- Божья воля. Либо тот бунт, все составы их злодейские порушу, либо там и голову сложу за Петрушеньку, за государя мово... Оно и лучче, коли старые очи мои скорее сырой землей покроют. Не увижу горя семьи царской, не увижу земли родной поругания и печали...

   Наутро дальше тронулся Матвеев, торопя всех больше прежнего.

   Только у Троицы-Сергия сделал привал на короткое время, чтобы поклониться мощам святителя.

   Здесь явился к нему второй посол от царя, думный дворянин Юрий Петрович Лопухин, и прочел указ, которым опальному возвращались все его чины, боярство, все отобранные именья и пожитки.

   Еще ближе к Москве, в селе Братовщине бил челом старцу от имени Натальи брат ее, Афанасий, юноша лет девятнадцати, необыкновенно гордый и довольный тем, что был так рано возведен царем-племянником в чин комнатного стольника.

   Бедняк не чуял, что это возвышение было для него смертным приговором.

   Одиннадцатого мая довольно торжественно вьехал Матвеев в столицу. Встреченный Нарышкиными, проехал в свой дом, заранее наскоро устроенный и приведенный по возможности в жилой вид.