Стрельцы у трона

   А теперь, с возвеличением его рода, рода Нарышкиных, неизбежно падет и будет унижен род Милославских... Только царь Алексей при жизни и мог кое-как сглаживать роковую рознь. При Федоре -- страдали Нарышкины, страдал он сам, Петр. И за себя, и больше всего -- за мать, за бабушку Анну Леонтьевну, за дедушку Кирилла, за другого деда, Артамона Матвеева.

   Всех теперь он возвеличит. Постарается, чтобы они забыли печальные дни унижений и гнета. И, разумеется, все это будет неизбежно куплено падением Милославских, обезличением этих самых сестер, особенно -- Софьи, игравшей такую большую роль при Федоре.

   Вот почему, сознавая, какой опасный враг стоит перед ним, мальчик в то же время жалеет, любит... да, любит, несмотря ни на что, эту надменную гордую девушку, стоящую перед ним, царем, не с притворным смиреньем других сестер, а с немым, но открытым, гордым вызовом.

   Эта отвага, этот открытый вызов -- по душе Петру, полному такой же гордой и безрассудной отваги. Он ценит ее в девушке, в царевне и чувствует, что, даже враждуя, Софья остается ему более близкой, родной по душе, чем остальные, неяркие, заглохшие в терему царевны-сестры...

   Ждет юный царь: что скажет сестра? Наверное, что-нибудь особенное, не тот заученный привет, какой он слышал сегодня из сотен и сотен уст... Важное что-нибудь, такое, что проникнет в самую глубину сознания и заставит дать ответ из глубины его... И боится больше всего мальчик, что не найдет настоящего ответа, не подберет слов, таких же режущих и важных, тяжко-звучных, какие сейчас вот произнесет ученая, мудрая старшая сестра.

   И сразу для всех станет ясно: не зря добивалась царевна поставления царем Ивана, слабоумного, больного, вместо которого, конечно, правила бы царством она, Софья. Увидят все, что рано было отдать трон ребенку, за которого другие должны говорить "да" и "нет"...

   Боится всего этого Петр. До лихорадочной дрожи, до скрытого трепета боится.

   И потемнели его большие блестящие глаза. Как мрамор, побледнело лицо. Губы, нежные, полные, сжались так же сильно, как и у царевны. И, всегда не похожие, они оба стали походить лицом друг на друга, эта некрасивая, чересчур тучная, начинающая расплываться двадцатипятилетняя девушка, этот красавец мальчик, полный детской прелести, несмотря на крупное сложение и строгое сейчас выражение глаз.

   Выдержав небольшое молчание, металлическим, громким голосом, медленно и раздельно начала царевна:

   -- Челом бью царю-государю, великому князю Петру Алексеевичу, Московскому и Киевскому, Володимерскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому, царю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных земель, царю и великому князю Новагорода низовые земли, Черниговскому, Рязанскому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Обдорскому, Кондийскому и всех северных стран повелителю и государю Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств и земель восточных и западных, и северных, отчичу и дедичу и наследнику, государю и обладателю, ево царскому величеству, царю и самодержцу всея Великия и Малыя и Белыя России на многие лета... В законе тя, благочестивого государя, Бог да утвердит!..

   С каждым новым титулом все больше и больше крепнул голос царевны, она и сама будто вырастала, и окружающим казалось, что развертывается перед ними какой-то огромный древний свиток, на котором золотом, огнем и кровью были начертаны не только эти названия, а все события, все битвы, усилия и жертвы, какими ковали, звено за звеном, государи Московские этот бесконечный, громкий свой царский титул, словно тяжелым плащом одевающий каждого русского повелителя, вступающего на трон его предков, на трон Рюрика, Владимира Мономаха, Димитрия Донского, Александра Невского, Ивана IV и других...

   Так казалось всем, потому что и сама Софья, вызывая из груди каждый титул, перед собою видела все, что хотела внушить окружающим.

   И особенно ярко представилась Петру вся необъятность и тягота царского бремени, возложенного на его детские плечи сегодня вместе с бесконечным, грозным и блестящим титулом...

   Окружающим и самому Петру казалось, что его детская, но такая значительная перед этим фигура -- делалась все меньше, меньше, стала ничтожной до жалости по сравнению с пышной, царственной мантией, с бесконечными звеньями царских титулов, которые так почтительно, на первый взгляд, перечислила царевна своим металлически-звучным, выразительным голосом.

   И не величаньем впивались слова сестры в душу и сознание ребенка-царя, а острыми стрелами, жгучей обидой, тем более тяжкой, что глумливая насмешка была слишком глубоко и хорошо прикрыта под золотом внешне почтительных речей... А последний намек об утверждении в законе был слишком явным упреком младшему брату, который незаконно захватил наследье старшего.