Стрела летящая

Ребята махали руками, кто-то всплакнул. Любовь Григорьевна сама смахнула слезинку — простила, наверное, ребят за кражи. О чем думала? Что ее ожидало в разрушенном войной городе?

НОЧЬ ОТКРОВЕНИЯ

Бабаньку отпустили на ночь — окончательно прийти в себя после болезни, старшая группа и на эту ночь осталась без дежурной.

— Кто знает страшные истории? — спросила Руфа. — Ты, новенькая, знаешь?

— Я знаю про оммена, — сказала вновь поступившая, худенькая, как скелет, девочка.

— Это кто такой? — Руфа была из клинцовских и держалась так, словно в любую минуту к ней могут прийти на помощь все, кого она знает. А знала она всех.

— Который детей обменивает.

— Рассказывай! Как обменивает?

— Очень просто. Если мамка скажет, когда рассердится: “Чтоб тебя черти взяли!” или “Иди к бесу!” — бес тут как тут. Берет хорошего ребенка, а подсовывает бесенка. Вот мать и мучается с ним.

Санёк насторожился. Не приходил ли к нему “оммен” в виде тети, которая выдавала себя за мать? Или “дяди” с собачьей лапой?

— Дальше-то что? — спросила Руфа.

— А ничего. С мамкой живет не сынок, а “омменыш”, то есть бесенок. Такие бывают глупыми, злыми и живут недолго: то в лесу заблудится, то в реке утонет.

— Куда деваются настоящие ребята?

— В детские дома определяют, и там их воспитывают ведьмы.

— Вот одна такая ведьма только что уехала, — засмеялась Руфа, которая, как считалось, больше всех любила воспитательницу. Санёк рот разинул от удивления — неужели такое говорит Руфа?

— Натуральная ведьма, — согласился Белый, от которого в обычное время и слова не услышишь. — Вот кого я ненавидел! Вырасту — зашибу. Приеду в Клинцы и зашибу! Разинет свои зенки и требует, чтоб я сознался, что украл какие-то сухари, а я этих сухарей и в глаза не видел. Никогда ничего не крал, а она меня вором обзывала. И те сухари я не трогал.

— Знаю, что не ты украл те сухари, — хихикнула Руфа.

— Зато я ей в тапки написал, когда она поставила их сушиться. За то, что вором обзывала.

— После этого она перестала считать тебя вором, — съехидничал московский жулик, — а стала считать нас...

— Не ты ли, москвич, сухари свистнул у Любки? — поинтересовался Белый. — Теперь она далеко, можно расколоться.

— Нет, я у нее только деньги взял из сумки.

— Как взял? — вырвалось у Санька.

— Очень просто. Помните вы все и она, дурища, кинулись к окну глядеть на белую собаку? А я открыл шкаф и взял деньги.

— А сумочку?

— На фига? Я и не такие сумки видел. Да и на кой мне бабья сумка?

— Сумку взял кто-то другой, — снова хихикнула Руфа.

— Ты знаешь кто? — спросил московский жулик.

— Еще бы не знать! Я и взяла, а документы выкинула на помойку.

Санёк решил, что Руфа взялась на себя наговаривать, и крикнул:

— Врешь!

— Вот еще! — фыркнула Руфа, и Санёк понял, что она не врет. И тогда ему показалось, что все рушится, и в воздухе повисла пыль, на все оседающая, и вместо товарищей по несчастью — “круглых сирот” — свиные рыла.

— Вот еще! — повторила Руфа, словно хорошую девочку заподозрили в неблаговидном поступке.— Могу показать. Я ее спрятала. Понравилась сумочка, в ней столько кармашков! Я ее, конечно, спрятала. Что ж я, дура, держать ее у себя?

— Где сумка? — спросил московский жулик.

— Так я тебе и сказала! Украдешь.

— На кой она мне? У моей мамы была сумка, так сумка! Вся в золотых цветах, а вместо замка драгоценный камень — красный. И в сумке маленький бинокль из слоновой кости.

— Плевала я на сумку твоей мамы! Своя есть. И пусть Любка благодарит, что я документы подкинула. Пожалела дуру. Ее могли и посадить за то, что документы потеряла. Надо прятать вещи так, чтоб ни одна живая душа не знала. Вот я спрятала — фиг кто найдет.

— Ладно, — сказал Алик, — насчет сумки я тебе верю, ты честная. Хотя и воровка. А кто сухари увел? Которые она сушила на дорогу? Может, ты и это знаешь, Руфа?

— И это знаю.

— Врешь!

— Я не вру. Я вообще-то за справедливость.

— Как? — снова вырвалось у Санька, для которого слово “справедливость”, сказанное этой воровкой и вруньей, прозвучало дико. Он подумал, что она попросту смеется надо всеми.

— А так! Какой хлеб она сушила? Скажи, какой?

— Как какой? — растерялся Санёк. — Ржаной.

— Вот и дурак! Она сушила наш хлеб! Который дал нам товарищ Сталин. Он заботится о сиротах, и он сиротам дал хлеб...

— Ну, может, и дал, — неожиданно влез рассудительный Витя, — а где взял? Ведь он не сеет и не пашет.

Слова Вити показались Руфе тем более неуважительными к товарищу Сталину и даже страшными оттого, что ребята иногда пели не вполне приличную песню: “Мы не сеем и не пашем — мы валяем дурака”... То есть, со слов Вити выходило, что товарищ Сталин не сеет и не пашет, а валяет дурака.

— За такие слова знаешь, что бывает? — крикнула она.

— Что я такого сказал?

— То и сказал, что за такие слова срок дают. Понял? Может, ты в тюрьму захотел?

— Нет, не захотел, — ответил Витя дрогнувшим голосом и, наверное, очень пожалел, что встрял в беседу воров.

— Вон у Санька за что мамка сидит? Не знаешь? А я знаю! Не то сказала!

— Врешь! — рассердился уже не на шутку Санёк и готов был побить Руфу.