Страстотерпцы

Хитрил Аввакум ради Ивана Глебовича, сына боярыни Федосьи Прокопьевны. Как только архимандриты отбыли, стрельцы пустили в холодную келью протопопа смелого юношу, за немалые деньги смилостивились. Иван Глебович привёз с собою антиминс, священные сосуды, просфоры и вино.

Совершил Аввакум таинство, и стал хлеб телом Христовым, а вино — кровью Христовой. Исповедал Ивана Глебыча, причастил по-святоотечески.

Сама радость сын у Федосьи Прокопьевны, крепкий, лицо румяное, пригожее. Уж ему ли не привыкнуть к почитанию, к лести! Одних слуг полтысячи, а во взгляде и детская робость, и великая детская смелость: за весь Божий мир ответчик.

Стрельцы поторапливать начали, не ровен час — игумен Викентий нагрянет. Не пришлось Аввакуму расспросить Ивана Глебовича о матери его как следует.

Стрельцы вовремя спохватились. Прискакал гонец с приказом: расстригу-протопопа, дождавшись сумерек, доставить в Москву тайным обычаем.

Берегом реки везли, лугами, от людей подальше. Месяц, совсем ребёночек, проступил в небесах, приветствуя горемыку и его сторожей. Коростели кричали, твердили: спать пора, да какой сон служилому человеку, какой сон страстотерпцу, освобождённому на краткое время от тесноты стен.

Глядел Аввакум на диво дивное, диво Божее — благоухала земля травами, тёплыми болотцами, звёзды на небе громадою, ворох над ворохом, светильники ж небесные, как свечи. Болота — клиросами. Один лягушачий хор поёт, другой подхватывает, словно лягушки-то и вздувают, урча, свет в звёздах.

Привезли Аввакума на Патриарший двор. Посадили в келью с соловецким старцем Герасимом Фирсовым. Старец рассказал:

   — Привёз письмо братии о неистовстве и пьянстве архимандрита нашего Варфоломея, а меня, как тебя, в подвал, за решётку.

   — Что в монастыре-то у вас деется? — спросил Аввакум.

   — Смута! — Герасим перекрестился. — Игумен Илья хорошо держал обитель. Семь лет без него мучаемся. После Ильи строителя Никанора избрали в игумены, да его царь взял себе, в Саввино-Сторожевский монастырь. Тогда и поставили Варфоломея. Думали — хозяин, в Вологде был приказным на подворье. Хозяин-то он хозяин, а в вере шаток. По новым книгам начал было служить; келарь Савватий, казначей Варсонофий с ним заодно. Совсем братия изнемогла. Варфоломей хмельное пьёт без меры, несогласных увечит, до смерти бьёт. Одна у него присказка: Бог высоко, царь далеко, а я вам учиню указ!

   — Так и терпите?! — рассердился Аввакум.

   — Увы, батька! В ком теперь смирение-то осталось? Бельцы мятеж подняли, потом и мы осмелели... Как Варфоломей уехал на собор, так и кончилась власть переменщиков. В келари Азария выбрали, в казначеи — Геронтия. Иноки добрые, крепкие. Князь Михайло Львов — у нас сидит со времён Никона — челобитную составил. Братия просит в игумены архимандрита Никанора. Он от царя в шестидесятом году ещё ушёл, к нам воротился.

   — А Сергия как встретили, ярославского спасского архимандрита?

   — Как его встретили? Он с указом, а мы с собором: новые служебники в море утопили. Сергий грозить, а стрельцов с ним всего десятеро. Чуть было до греха дело не дошло: убили бы.

   — Кто же теперь правит-то монастырём?

   — Никанор со старцем Александром Стуколовым. Писали Питириму Новгородскому, просили благословить Никанора...

   — Царь ныне благословение даёт.

   — Знамо, что царь, а сие — ложь! Вот и я солгать навострился. Благослови, батька, хочу покаяться. Лишь бы отпустили. Не ведает ведь братия, сколь силён дьявол в Москве.

   — Бог не дал человеку хвоста, чтоб по сторонам вилял, — сказал Аввакум. — Но и то правда, кто-то должен известить острова о содоме.

Раздались гулкие шаги, замелькал свет фонаря, к узникам пожаловал судья Патриаршего приказа Илья Кузьмич Безобразов.

   — Из-за тебя, протопоп, не сплю. Велено спросить тебя, готов ли ты принести покаяние собору. Старец Герасим приехал супротивником честному греческому правилу, а увидел, что все архиереи служат по новым книгам, — смирился. Так ли говорю, старец?

   — Так, — вздохнул соловецкий ходок.

   — Неронов смирился!.. Упрямец из упрямцев. Он ведь учитель твой, Аввакум? Уснул ты, что ли?

Аввакум пошевелился, отёр лицо руками.

   — Пророк Исайя сказывал: «Почто отвешиваете серебро не ради хлеба; почто труд ваш не в сытость». Развратилось царство хуже Израиля. Плоть украшают по-жидовски, дома изукрашены, кони в жемчуг убраны, а душа, как нищенка... Не дорога мне плоть, дорога душа.

   — Что же сказать государю, протопоп?

   — Что слышал, то и скажи.

   — Не хочешь ты себе добра! — Безобразов даже головой покачал. — Езжай в башню свою! Не замёрзнешь летом, замёрзнешь зимой.

   — Отмучиться мне в радость, — сказал Аввакум.

   — Прочь отсюда! Прочь! — закричал, гневаясь, Безобразов.

Аввакум поклонился соловецкому старцу, поклонился Безобразову, пошёл, куда повели. Снова ехали лугами, но тихо было на земле перед пробуждением. Даже небо вздрёмывало, не чёрное, не синее, без облаков, без птиц.

Аввакум, сидя, забылся коротким счастливым сном: Марковна через луг спешила к нему. Босые ноги мелькали над травою, сама румяная, юная, как в четырнадцать лет, когда стала ему, семнадцатилетнему, супругой.

8