Страстотерпцы

   — Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, — поклонился воевода.

   — Да благословит Господь сей дом! — Аввакум выпил поднесённую воеводшей чарочку, улыбнулся. — Вкусно.

   — Побудь с нами, — попросил воевода. — Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах... Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово — черешня.

Зачерпнули ещё по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три — нет, но сердце щемит.

Спохватился протопоп.

   — Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.

   — Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили... А тут ещё сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь — лучший учитель.

   — Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, Господи?!

   — Обо всём напиши!

   — Бумаги жалко! — Почесал в затылке. — Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.

   — Алексей Христофорович плохого не пожелает, — сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. — Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.

Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:

   — Ради тебя храбрится. Плохо ей было... Помолись о нас, протопоп. — Слёзы так и закапали с ресниц.

Солнце в поднебесье, а городок — сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, — день-деньской.

Собаки и те спят.

На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.

Пришёл Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.

Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.

«Рождение же моё в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».

Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пелёнки замочил.

Аввакум встал, подошёл к зыбке. Сынок спал. Пелёнки сухие.

Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.

«Отец ми бысть священник Пётр, мати — Мария, инока Марфа. — Вздохнул. — Отец мой прилежаш пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».

Подождал пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.

«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи пророка...»

Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто душою прост, для кого царь — истина, архиерей же как сам Господь Бог.

«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают, кольми суть врежают душа своя, по речённому: аще кто любит Христа, той любит и крест святой и тричастный, от кипариса, и певга, и кедра сложенный... Держим же и четвероконечный крест во церкви, по преданию святых отец, но не вместо образная, токмо на ризах, и стихарях, и патрахилях, и пеленах. А иже кто его учинит на просвирах, или написав на нём образ распятого Христа и положив его на престол, вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен во церкви, подобает его изринута...»

Пробудилась Анастасия Марковна, увидела Аввакума, сидящего на полу.

   — Батька, что в таком неудобстве пишешь?

   — На столе рука разбежится, перо заскрипит... Я тут тихохонько. Спи!

   — Ах, батька! — Улыбнулась, повернулась, заснула, голубушка.

Писал Аввакум:

«Аз верую крепко пророком, апостолом и богословием всем. Они нас научают, яко тричастен крест Христов, сиречь от трёх древ сотворён. И над распятым Христом повеле Пилат титла положить... А без возглавия — тот не Христов крест, но Петров: колода на кресте, а не титло положено... Егда же соблудиша римстии людие и весь Запад над церковию, нарекоша имя ей костёл, понеже стоит на костях апостола Петра: оттоле же восприяша и крест с колоткою, Петров, Христов отринуша прочь... Мы же, правовернии, сие блядское мудрование римского костёла и выблядков его, поляков и киевских уният, ещё же и наших никониян, за вся их нововводныя коби еретическия анафеме трижды предаём и держим от святых отец преданное неизменно. И почитаем крест Христов с возглавием на престоле, и на просвирах, и на церкве на главе и прочая...»

Закончив наставление, Аввакум сладко потянулся, до хруста в позвонках, и, ложась в постель, подумал: «Письмецо надо Фёдору Благовещенскому, дьякону, переправить. Крепкий человек, бережёт душу».

Что-то зашумело, заскреблось на крыльце. Аввакум не поленился, встал, вышел.

Сова! Белая сова сидела у самого порога. В когтях мышь.

   — Эко! Тебя, матушка, вместо кошки можно держать! — похвалил Аввакум сову и, чтобы не мешать ей, затворил дверь, не стукнув.

Расплакался Афонюшка. Анастасия Марковна, ласково приговаривая, распеленала младенца, дала ему грудь. И легли они в постель трое, и было сие, как в давние молодые годы, когда Иван родился, первенец.

4

В день обретения Казанской иконы Пресвятой Богородицы был черёд служить Аввакуму.