Страстотерпцы

Тут все и увидели: бежит, спотыкаясь, князь Иван Петрович Борятинский, бежит, застёгивая на ходу пояс с саблей. Сабля тяжёлая, болтается, мешает попасть ремешком в рамку застёжки; и остановиться нельзя: солнце вот-вот оторвётся от земли и в небо прыснет. И уж как угораздило Ивана Петровича! Подбил коленкой саблю, закрутилась, сунулась между ногами — князь упал, а сам на солнце глядит. Оно уж в небе. Вскочил, застегнул ремень, подошёл к Алексею Михайловичу, поклонился.

   — Виноват, государь!

   — Что поделать, Иван Петрович! Видно, согрешил ты перед Богом.

   — Да чем же?

   — Э-э! — сказал Алексей Михайлович. — Может, комара во сне проглотил... Уж не прогневайся. Договор, сам знаешь, дороже денег.

Кивнул телохранителям. Подхватили стольника под руки. Раздели до исподнего, отнесли по мосткам к купальне, кинули в пруд.

Вода была ещё очень бодрая. Выскочил на берег Иван Петрович как ошпаренный. Алексей Михайлович первым к нему подскочил, с чашей в руках.

   — Пей! Согревайся!

Борятинский хватил чашу до дна.

   — Чего? — спросили стольники товарища.

   — Романея!

   — Ух ты!

   — Переодевайся. Да ступай в столовую избу! — сказал озабоченно Алексей Михайлович. — Ишь, как посинел!.. Там тебя горячими блюдами попотчуют.

На следующий день опоздали сразу трое: разохотились отведать романеи да покушать с царского стола.

Каждый день кто-нибудь опаздывал, желая изведать «гнева». Алексей Михайлович правил игры не менял. Стольники были премного довольны, и хоть хотелось им опоздать сразу всею ротой — не смели, боясь огорчить государя всерьёз. Держали черёд, кому купаться.

Царице Марии Ильиничне в то доброе лето неможилось. Ей было сорок лет. С каждым ребёнком Бог прибавлял красоты, но забирал здоровье. Румянец с рождением Симеона едва-едва проступал сквозь белую кожу. Алексей Михайлович не смел глядеть на притихшую голубушку свою. Украдкой взглядывал. До того была хороша, нежна, но такая печаль в глазах, заплакать хотелось.

Рассказал о своём смотре стольникам, Мария Ильинична посмеялась, а потом вздохнула.

   — Аввакума во сне видела. Стоит он на корабле, а корабль — как церковь Благовещенская. Весь иконостас там у него. Вместо паруса — «Спас в Силах». Увидел меня, велел сходни на берег спустить. «Иди, — говорит, — матушка-государыня, на корабль, помолись». Я пошла было, а ты за руку меня схватил, дёрнул, да больно! А батька Аввакум заплакал, толкнул в берег багром. И чудо чудное! Не корабль от земли, а земля от корабля отошла прочь. И мы с тобою на той земле по водам поплыли.

Царица рассказывала, опустив голову, виски белее снега, с голубыми жилочками.

   — Ты бы хоть мучить его не велел.

Алексей Михайлович хлопнул себя по ляжкам.

   — Да кто же его мучает?! Батьке было указано жить в Пустозерске, а он до Мезени доехал и остался. В церкви служит. Все его домашние с ним. Да у него ведь прибавление. Жена сына ему родила.

   — Спасибо, дружочек мой! Досаждаю тебе! Ты уж прости. Бога боюсь! Страшный ведь сон-то.

   — Ох, голубушка, ох! Приедут вселенские патриархи, совершат свой суд. Будет мир наконец. Мира хочу! Люблю ведь Аввакума-то! В духовники себе собирался взять, да он человек супротивный. Меня ни на толику не боится... Я своего царского венца, своей державы, Креста Животворящего боюсь, а он — раб — не боится!

Мария Ильинична вдруг засмеялась.

   — Ты-то у меня — не супротивный? Истинный русак. Все русские — супротивные люди, гоже ли одного протопопа судить, что сердит, коли всё стадо сердитое?

   — Опять ведь об Аввакуме говорим! — изумился Алексей Михайлович. — До того въедливый человек, в сны пробрался!

   — Зачем батьку коришь? Совесть болит, потому и снится.

Вспылил Алексей Михайлович, вскочил.

   — Совесть! Я, стало быть, без совести? — Тотчас сел, притих. — Прости, голубушка. Верно сказала: супротивные мы люди, племя русское.

3

В тот самый час, а может, и в ту же самую минуту, когда царь с царицей об Аввакуме говорили, сам батька, изнемогший от трудов, плюхнулся на скамью поперёк лодки.

— Иван, полежу! — сказал Аввакум сыну. — Спину ломит.

Пахло мокрой сетью, рыбой и великой белой водой, морем-океаном.

Высокие серебряные облака тоже как рыба. Чешуйки ровнёхонькие, белый сазан.

Прокопий с Иваном устало гребли к берегу. От незакатного ли солнца, от невидимых ли, ушедших за горизонт льдов весь мир Божий пропитался серебряным тихим светом. Вода, сколько ни гляди, без морщинки. По лицам ребят отсветы белого полыханья. Как во сне, беззвучные, не взмахивая крыльями, скользят серебряные птицы.

Столько было зимней жути, буранов, весь снег, кажется, взмывал с земли на небо, превращая воздух в воющую твердь. Столько было тьмы, бесконечной, убивающей душу. Но и такой зиме приходит конец. Справедлив Господь. Испытывал тьмою, наградил днём. Не уходит солнце с неба. Всякая тварь, всякое растение спешат отдарить Господа цветами, плодами, любовью.

На берегу лодку протопопа ждала подвода, присланная Алексеем Христофоровичем, — воеводша захворала.

Рыбу ребята повезли домой, в Окладникову слободу, Аввакум же со стрельцом поспешил к воеводе. Наказал ребятам:

   — Печёнки тресковой нажарьте. Рыбу тотчас посолите.