Страстотерпцы

Отпустила боярыня Анна Ильинична Малаха в Рыженькую. Лошадку ему дали двадцатигодовалую, но сам телом лёгок, подарки Маняшины да сыновьи тоже не тяжелы. Поехал себе, не понукая старую. Идёт, везёт, и слава Богу.

Лошадка оказалась мудрая. Испытала терпение возницы — не шумит, не стегает — рысцой пошла. Как в гору, Малах спрыгивал с телеги, ободрял работницу ласковым словом. Лошадка прядала ушами, благодарно вздыхала.

Нужно было к жатве поспешать, но Малах правил в иную сторону.

Носил он в ладанке горсть земли со своего поля. Запало ему в сердце получить через ту горсточку благословение всему полю. В Москве не набрался смелости открыть желание дочери и детям, а как поехал восвояси, так рука и потянулась к ладанке. Решился — была не была. Дорога дугой, да лишь бы жизнь была прямая. К святейшему, в Новый Иерусалим отправился.

Никон ныне, как прыщ на языке, многие смелы поносить гонимого. Сказать о патриархе непристойность — заслужить милость сильных мира. Это ли не сатана?

В первый день пути пришлось Малаху под ясными звёздами заночевать. Остановился возле рощицы у малой речки. Рыбаки ему щучку подарили, голавликов с плотвичками.

Запалил Малах костерок, стал ушицу варить.

Вдруг голоса, шаги и — молчок. Малах, заслоняя глаза, глядел-глядел во тьму да и позвал:

   — Эй, человек! Поспела ушица!

К костру подошли три монахини.

   — Дозволь, дедушка, погреться? Идём, идём, а жилья всё нет.

   — Похлебайте ушицы, говорю! Ваша еда, постная.

Монашенки были молоды, а под глазами чёрные круги.

Помолились, достали свои ложки, свой хлеб.

Похлебали.

   — Ложитесь на телеге спать, — предложил Малах.

   — А мы и ляжем, — согласились монашенки.

Двое пошли укладываться, третья осталась у огня.

   — Далеко ли путь держите? — спросил Малах.

   — В Никольский монастырь, в Арзамас. Собирали в Москве деньги на строительство, да больно много собиральщиков, дающих мало.

Малах поглядел на монахиню позорче: лицо пригожее, а глаза уж такие медленные, глянут и замрут.

   — Тебя, бедную, чай, обидели?

   — Инокиню нельзя обидеть, мы не от мира сего... Да из меня, знать, плохая монашенка... Повстречалась нам нынче великая мерзость. Зашли мы утром в село у дороги, в имение княжича Якова Никитича Одоевского, а княжич над своими крестьянками казнь творит. Была у него псовая охота. Приказал он крестьянкам лечь с его гостями. Семь исполнили волю, а три — нет. Этим трём завязали платья над головой, поставили к столбам, и велел княжич всей деревней бить их по стыдному месту, за прекословие. Глядя на то позорище, не сдержалась я, грешница, пригрозила Якову Никитичу проклятьем. Он засмеялся, крестьянок отпустил, а нас привязал. До вечерней зари стояли... Такие ныне православные бояре у православного царя. Антихрист шастает по Русской земле.

   — Так ведь шастает! Меня за крест по шее да по щекам били, — сказал Малах. — Один раз за то, что двумя перстами крестился, другой раз за то, что тремя...

   — Живём сатане на смех. В монастыре нашем Великим постом драка случилась между старицами. Одни кладут поклоны на молитве Ефрема Сирина, а другие не кладут. До крови бились.

   — Прибывает злобы в людях.

   — Прибывает. Как саранча плодится.

Улыбнулась вдруг жалобно.

   — Посплю возле огонька. Люблю на искры смотреть. Я бы и на звёзды поглядела, глаз не сомкнувши, на хвостатую особливо, да уж больно вымучил нас Яков Никитич. Глупенький, на его потомках слёзы инокинь отольются.

Легла на землю, положила голову на ладонь.

   — Как зовут тебя, старица?

   — Алёной.

Утром проснулся, а стариц след простыл. Попил Малах из реки водицы, напоил лошадь и дорогой всё раздумывал о бесовстве именитого княжича.

   — Господи, чего впереди-то ждать?

Новый Иерусалим утешил, показался иконой наяву.

Малах молился в приделе, называемом «Гефсимания». Здесь и увидел патриарха. Изумился, на колени стал. Никон подошёл к старику.

   — О чём спросить желаешь, добрый человек?

   — Благослови, святейший, поле. В этой ладанке частица земли моей. Рождает поле, не стареет, да я стар, силы убывают. Страшно мне, святейший, не досталось бы поле худому работнику после меня. И другое страшно. А вдруг поле тоже состарится, родить перестанет.

Задумался Никон.

   — Многие ко мне приходят, но не было более разумного, чем ты. — Трижды поцеловал Малаха, повёл с собою в алтарь, миром помазал и его и ладанку и дал ещё одну: — Здесь земля из Гефсиманского сада. Поступай с нею по твоему сердцу, на груди носи, передавая из рода в род, или рассыпь по своему полю. Всяко будет хорошо. Блажен твой труд, сеятель. Помолись обо мне, о грешном Никоне, а я о тебе помолюсь.

Спросил имя и отпустил.

Поехал Малах в великой радости, грудью чувствуя обе землицы, свою и святую.

13

22 августа, на преподобную Анфису, по приказу царя Алексея Михайловича настоятеля Чудова монастыря архимандрита Павла рукополагали в епископы с наречением митрополитом крутицким.

Аввакум собирался воспользоваться этой хиротонией[30], чтоб вручить своё писаньице великому государю из рук в руки, но разболелся. Не мог головы от подушки поднять.

   — Давай-ка я отнесу челобитие, — сказал Аввакуму Фёдор.