Страстотерпцы

Иподьякон Мелетий, успевший сгонять в стольный град, получил в Арзамасе сердитое письмо Алексея Михайловича: «Нам, великому государю, ведомо учинилось, что вселенские патриархи везут с собой из Астрахани к Москве Печатного двора наборщика Ивана Лаврентьева, которого по нашему... указу велено сослать из Астрахани на Терек за воровство, что он... на Печатном дворе завёл латинское воровское согласие и римские многие соблазны. Да они ж везут с собою к Москве человека Шорина Ивашку Туркина, который писал к воровским казакам воровские грамотки. И по тем его воровским Ивашковым грамоткам те казаки наш, великого государя, насад (большой торговый корабль. — В. Б.) и торговых многих людей суды пограбили и многих людей побили до смерти. И тебе б им, вселенским патриархам, говорить о том, чтоб они с нами, великим государем, не ссорились, тех воров, Ивашку Лаврентьева и Ивашку Туркина, с собою к Москве не возили».

У патриархов в обозе кроме двух неугодных царю людей ехало сверх свиты ещё двадцать человек. Осторожным речам Мелетия об Ивашках не вняли. Царь на то и не надеялся. Отправил к гостям Артамона Матвеева, наказав ему узнать доподлинно, каких людей везут с собой Макарий и Паисий, а главное, есть ли у них грамоты на патриаршества, патриархи ли они? Проведывать сие Артамон должен был осторожно, в разговорах, «неявным обычаем».

Из Арзамаса трёхвёрстный обоз святейших вышел 6 октября. 9-го был в Муроме, а 20-го Артамон Матвеев встретил патриархов в селе Судогде, в двадцати вёрстах от Владимира.

13

Готовясь к пришествию вселенских патриархов, царь не оставлял надежды всех отпавших от Церкви вернуть в её лоно. Не на кнут уповал — на пряники.

Федосье Прокопьевне Морозовой вернул ради праздника Покрова Богородицы отобранные подмосковные имения.

К Аввакуму в Пафнутьев монастырь приехал дьякон Кузьма, уже бывший однажды в уговорщиках. С Кузьмой прислали подьячего Патриаршего приказа Василия Васильева.

   — С радостью тебя, батька! — весело объявил подьячий, втиснувшись в краснокирпичную келью-щель. — Твоих сыновей из Покровского монастыря отпустили.

   — Покаялись, что ли? — спросил Аввакум.

   — Поручную запись с них взяли: «ложных слов отца по Москве не пускать».

   — Кто же поручился за них?

   — Монастырский старец Федосий Детков, серебряник Барашевской слободы Влас, поп Герасим из церкви Дмитрия Солунского... Многие. Тебя, батька, любят.

Дьякон Кузьма, задохнувшись от жара, принялся скидывать с себя одежонку: кафтан, сапоги, а подумал-подумал — и рясу стащил.

   — Тебя, батька, выжаривают, что ли?

   — Греют. Это ведь не стена, печка. Иноки хлебушек испекли. Они меня духом кормят, а иной раз крошек хлебных дадут. Живу, как воробей.

   — Хочешь, ещё обрадую? — спросил Кузьма.

   — Обрадуй.

   — Дьякон Фёдор убежал из Покровского монастыря. Хватились, пришли к нему домой — ни жены, ни детушек. Всем семейством утёк.

Аввакум зевнул, перекрестил рот.

   — От сатаны не убежишь.

   — Фёдор не от сатаны скрылся — от царя.

   — Не бегать нужно — терпеть. Меня, аки льва, стерегут, — звякнул цепью. — Не собираюсь бежать, господа. Вам, гонителям, я, грешный, хуже бревна в глазу.

   — Ты, батька, человек разумный. Отчего не покоришься, не пойму? Уважь, покорись притворно да и живи себе. Плетью обуха не перешибёшь!

Подьячий, отирая пот, сказал Кузьме:

   — Ты поучи батьку, поучи. Пойду продышусь. Нестерпимо у тебя, протопоп.

   — Нестерпимо, — согласился Аввакум. — Теперь от жара, а когда не топят — от холода.

Васильев, пошатываясь, поспешил на улицу.

   — Ты, батюшка, не отступай от старого благочестия! — прошептал Кузьма. — Велик будешь у Христа человек, коли до конца претерпишь. На нас не гляди! Погибшие людишки!

   — Коли старая вера тебе люба, зачем лицемеришься?! — удивился Аввакум. — Страшно в тесноте сидеть, в духоте? Голодно по-птичьи хлебные крошки клевать?

   — Я ради Никона отрёкся от Христа! Опутал меня, волк! Своей охотой ему служил.

   — Поглядеть на тебя — добрый человек. А ты — Янус[44].

   — Янус, батюшка, Янус. Обо мне речь молчит. На тебя надежда. Не отступай, батька! Спаси святую Русь.

Заплакал Аввакум. Благословил хитрого Кузьму.

Игумен Парфений был в Москве. Царь позвал его готовить Большой собор. Монастырскими делами заправлял келарь Никодим.

Васильев и Кузьма, видно, круто поговорили с келарем. Перевели Аввакума из запечья в иную келью, в каменный мешок. Подтопок без трубы, дым в окошко вытягивает, а келарь, срывая зло на сидельце, келейную дверь приказал завалить землёй, окно замазать.

Ладно бы не подумавши! Так нет, пришёл, поглядел, покричал в продух:

   — В своём же говне утонешь! — И тотчас продух заделали.

Опустился Аввакум на пол, ибо не было в келье ни лавки, ни соломы, закрыл глаза и увидел перед собою открытую книгу и стал читать как по писаному:

«...подошёл к Нему человек и, преклоняя перед Ним колени, сказал: Господи! помилуй сына моего; он в новолуния беснуется и тяжко страдает, ибо часто бросается в огонь и часто в воду, я приводил его к ученикам Твоим, и они не могли исцелить его. Исус же, отвечая, сказал: о, род неверный и развращённый! Доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?..»