Страсти по Софии

— Солдат — это то же разбойник, синьор. Только убивает он с благословения святой римский церкви и своего сюзерена, а разбойник лишает жизни людей для собственного пропитания и во имя спасения собственной жизни. Если бы я не убил того графа, граф бы убил меня.

— Имя! — в третий раз потребовала я, и вновь поднесла острие шпаги к его горлу.

Глаз Лепорелло и мой правый глаз встретились. Я поняла, что он узнал меня.

— Аламанти, — ответил, наконец, бывший разбойник и сам качнулся телом вперед.

Шпага моя прошла сквозь его горло, Лепорелло побледнел, глаз его закатился, тело стало оседать.

— София… — пролепетали его лиловеющие губы, пуская кровяные пузыри.

Я выдернула шпагу — и тело рухнуло на пол.

Только тут присутствующие в таверне люди ахнули. Многие повскакали с мест и с ужасом уставились на меня, обернувшуюся к ним лицом. Лепорелло еще бился в корчах возле моих ног, о чем-то хрипел, но никто не обращал на него внимания. Все смотрели только на меня.

— Он убил моего деда! — объявила тогда я первое, что пришло на ум. — Я — внук графа Аламанти.

И толпа тотчас заорала:

— Слава графам Аламанти!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ София вспоминает…

1

То, чего не захотел рассказать присутствующим в таверне посетителям Лепорелло, доверю бумаге я сама…

Очнулась после удара по голове я уже за городом от толчков в бока на ухабах и невозможности сменить позу, лечь поудобнее. Мешали связанные за спиной руки, боль в голове и сено, которое лезло в нос, в рот, в глаза, щекотало шею и все открытые места тела. И я рассмеялась.

Мой похититель, ноги которого торчали врастопыр над моей головой и соединялись где-то под курткой, грязные полы которой тряслись в такт подскакиванию колес повозки на колдобинах, наклонился ко мне и спросил:

— Ты чего? Очухалась?

— Щекотно, — ответила я сквозь смех. — Останови.

Он подчинился. Потом перешагнул через меня, присел и, приподняв мою голову, осмотрел место удара.

— Ничего страшного, — сказал. — Денек поболит — и пройдет.

— Ты кто? — спросила я. — Что тебе надо?

— Об этом потом, — ответил он. Устроил меня поудобнее, прислонив спиной к бортам повозки и слегка ослабив веревку на запястьях, но по-прежнему оставляя руки сзади. — Ты девка прыткая, еще и убежишь.

После этого опять встал на прежнее место и погнал мула, уже не спеша, в сторону гряды тех самых холмов, через которые я перешла идя из долины Аламанти.

— Бабы — дуры, — рассуждал он по пути вслух, но словно бы только для себя. — А я так думаю, что дураки — мужики. Что может мужик без бабы? Ничего. Пожрать сготовить и то, как следует не в состоянии. Конечно, в таверне жарить-парить, в кабаке ли — там сумеет. Там варят, как для свиней. Что ни выставь на стол рядом с выпивкой — все сметут. Потому как в тавернах тоже одни мужики сидят. Там они жрут. А дома едят. И еще в гостях едят. В гостях мужики вообще едят особенно. Впрок. Уж не лезет, а они едят.

Я тогда никак не могла понять, зачем мне он это говорит. Теперь думаю, что подспудно, в душе он всегда жил мечтой о собственной таверне либо придорожном трактире. Это от растерянности и незнания о чем говорить, он стал болтать о сокровенном.

— Ты — синьора, — продолжил он. — Ты руками делать ничего путного не можешь. Дерешься хорошо, ножом управляешься, как шпагой. Только это все — не женское дело. Баба должна дома сидеть да по хозяйству управляться, мужа ждать. И ублажать, конечно. А главное — надо женщине готовить уметь. В том доме, где жена хорошая кухарка, всегда мир и покой, — помолчал, продолжил совсем невпопад. — А по мне пусть покоя совсем не будет, я и сам что хочешь сварю. Ты только вели.

— Чего велеть-то? — не поняла я.

— Это я так… — смутился похититель. — Это сгоряча.

С этими словами он щелкнул бичом по спине мула — и коляска затряслась быстрее.

А через некоторое время он пустил мула идти самостоятельно, а сам в это время завязал мне глаза черной тряпкой.

— Вот так будет спокойнее, — сказал. — Дороги сюда никто не знает. Пусть так останется и впредь.

А еще через час повозка остановилась. Эту часть дороги я не помню совсем. Потому что уснула. А проснулась оттого, что с моих глаз сорвали повязку — и в глаза ударил солнечный и колючий свет.

Напротив меня, снятой с повозки со связанными за спиной руками и усаженной на землю возле колеса, стояли четыре неважно одетых мужчины и пялились на меня во все глаза. Тень от широкополых шляп падала им на лица и делала выражения их лиц зловещими. Но глаза всех без исключения смотрели по-доброму. А может я и ошиблась. Потому что один из разбойников вдруг сказал:

— Атаман. Зачем баба в лагере? Это не к добру.

Мой похититель в ответ промычал что-то неразборчивое, а остальные двое присоединились к первому:

— Нельзя бабе здесь. Несчастье принесет.

— И что — теперь ее зарезать? — спросил с кривой улыбкой на губах мой похититель.

— Не хочешь убивать, не стал бы привозить, — заметил первый. — Кобылка в самом соку. И красивая, спору нет. Но от таких все несчастья в моем роду. Убей ее, атаман.

— Да ты знаешь, кто она?