Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти

Почему нельзя было организовать лечение Горького в советской России? Кто довел страну до такого состояния, при котором писателю с мировой известностью элементарно выжить можно было только за границей? Почему из России бежал даже Горький, находившийся, в отличие от других писателей, в привилегированном положении? Что за статьи писал и печатал Горький в своей газете «Новая жизнь»? Почему в 1918 году ее закрыли? Почему закрыли «Новое время» – это понятно. Газета консервативная, явно антибольшевистская. Но почему закрыли старейший журнал «Русское богатство», выходивший с 1876 года и печатавший цвет русской демократической прозы, Горького в том числе? А «Новая жизнь» Горького была просто газетой социалистической, под ее логотипом красовался лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Почему ее-то закрыли? Да потому, что всянебольшевистская периодика была запрещена.

Уехал за границу Горький потому, что, во-первых, не смог договориться с Лениным о своем месте в революции. Иными словами, «дружище» Ильич, как и в 1908–1909 годах, элементарно отсек Горького от политики партии. Во-вторых, Горький был действительно болен и подавлен. Гибель Блока и Розанова, расстрел Гумилева и откровенное хамство Зиновьева сделали свое дело.

Горький был дипломатом по натуре, но у всякой дипломатии ограниченные возможности. Когда Ленин арестовал участников Компомгола (Комитета помощи голодающим), всех, кроме Горького и Фигнер, дипломат оказался невольным провокатором. Именно так и назвал его бывший соратник по кругу реалистов Борис Зайцев. Ведь это Горький с согласия Ленина организовал комитет, куда вошли известные ученые, писатели, общественные деятели Прокопович, Кускова, Осоргин, Зайцев, Ольденбург, куда в качестве почетного «комитетчика» приглашали и Короленко, но его смерть помешала этому. О Горьком как о человеке можно говорить разное. Он мог быть хитрым и лукавым. Он не любил неприятной правды, умел делать «глухое ухо», нередко позволял ввязывать себя в темные провокации. Но подлецом и провокатором Горький не был.

Все, кто вспоминали его в это время, отмечали болезненную худобу и сильное нервное истощение. Привычное кровохарканье приняло угрожающие формы. Неизвестно, как переживал ссору с Горьким Ильич, но для Горького разрыв революции и культуры был глубочайшей личной трагедией, такой же, как для Блока отсутствие в революции «музыки». Он верил в революцию как в способ освобождения культурной энергии народа и надеялся на власть как способ организации этой энергии. На деле революция освобождала низменные инстинкты толпы. Власть их в лучшем случае контролировала. В худшем – поощряла и разжигала сама.

И началось это отнюдь не 25 октября 1917 года. Художник А. Н. Бенуа описывает в дневниках, как он, Горький, Шаляпин и еще несколько крупных представителей литературы и искусства после отречения царя и установления власти Временного правительства мчались в Та врический дворец, чтобы решить вопрос об Эрмитаже, Петергофе, Царском Селе. Ведь там бесценные сокровища! Ведь изгадят! Разворуют! Растащат по сундукам!

И что? Один революционный чиновник кивал на другого. И всем на всё было наплевать. Но главное, что отметил Бенуа: это– не власть! Это– что угодно, но не власть. Только в Керенском он заметил «жилку власти».

Был ли отъезд Горького за границу осенью 1921 года эмиграцией в точном смысле слова? Нет, конечно. Тем более это не было бегством за границу, подобно бегству Бунина, Гиппиус и Мережковского. Официально Горький выехал в заграничную командировку «для сбора средств в пользу голодающих» и для лечения. Для Ленина и его окружения Горький формально продолжал оставаться своим.

А на самом деле?

Нет, Горький был уже не свой. В советской прессе его имя не упоминают. Имя самого известного из живых русских писателей! В то же время его официальный отъезд на лечение предполагал неучастие во враждебных советской власти зарубежных изданиях. Причем такое соглашение соблюдалось не только Горьким, но всеми, кто уезжал «в командировку» или эмигрировал с разрешения большевиков. Ни Вячеслав Иванов, ни Константин Бальмонт (первое время), ни Андрей Белый, ни Виктор Шкловский, ни Алексей Ремизов, ни Павел Муратов, ни Михаил Осоргин советскую власть публично не ругали. Не говоря уж о выезжающих в короткие командировки Есенине, Маяковском и других.

Например, Андрей Белый вообще не считал себя эмигрантом. Только «временно выехавшим». Так же говорил о себе «красный граф» Алексей Толстой, бывший белогвардейский публицист, покаявшийся и с весны 1922 года издававший за границей газету «Накануне» с прокоммунистической ориентацией. Да просто выходившую на деньги Кремля.