Страсти по Феофану

Дядя сел и позволил мальчику тоже сесть напротив. Посмотрев на него, спросил:

   — Как вы жили с отцом-то? Нищенствовали, поди?

Феофан поник, хлюпнул носом, и из глаз его побежали слёзы:

   — Нет, мы жили славно... Может быть, не кушали досыта, это правда, и ходили не в лучших нарядах... Но зато любили друг друга — очень, очень сильно. Маменька такая была... добрая, весёлая!.. Пела, как никто не поёт! А отец, как послушает её, как обнимет и поцелует, так и скажет ласково: «Душенька моя! Голосистая птичка! Как же я люблю тебя, ласточку и пеночку!» Вот как жили дружно... Я бы всё отдал, лишь бы возвратить их назад!.. — И, закрыв лицо рукавом, он затрясся от плача.

У Никифора неожиданно шевельнулось в сердце некое подобие жалости. Раньше никогда ничего такого не чувствовал, даже у постели умирающего родителя. Протянув ладонь, он провёл ею по густым кудряшкам племянника. И вздохнул сочувственно:

   — Ну, не хнычь, не хнычь. Ты ж мужчина. А слезами близких не воскресишь... Это жизнь. Радости в ней мало. Больше горя и трудов тяжких. Нужно привыкать.

Мальчик вытащил из-за пояса платок и утёр им лицо. Робко пробормотал:

   — Извините меня, ваша честь, что не смог сдержаться...

   — Ничего, пустяк. И не называй меня «ваша честь». Говори просто «дядя».

   — Очень благодарен вам...

   — ...и на «ты». Не чужие ведь.

   — Нет, на «ты» не получится. Вы такой богатый и важный...

Дорифор криво улыбнулся:

   — А хозяин мастерской и не должен быть тютей. Надо и других держать в строгости, и себе не давать расслабляться. А иначе все старания — псу под хвост, предприятие рухнет, капитал, нажитый заботами дедов и прадедов, улетучится... Посему, если станешь озорничать и бездельничать, спуску от меня не получишь. Даром кормить не стану. А коль скоро выкажешь усердие в ремесле и науках, послушание и смирение, мы с тобой подружимся.

Феофан кивнул:

   — Постараюсь, дядя...

   — Вот и молодец. — Помолчав, гробовщик спросил: — В церковь-то водили тебя?

   — Обязательно. С маменькой ходили бессчётно. Я люблю слушать певчих.

   — А молитвы знаешь?

   — «Отче наш». И ещё повторяю часто: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя!»

   — Это хорошо. А про Иоанна Лествичника слышал?

Мальчик помотал головой:

   — Нет, не приходилось.

   — Есть такой святой. С юности жил в пещере, умерщвляя плоть. Иногда вообще уходил в пустыню, чтоб молиться в безмолвии. А к концу жизни написал книгу наставлений. Вот она: называется «Лествица, возводящая к небесам». Тридцать его бесед — это тридцать ступеней лестницы-лествицы на пути к обретению чистоты и гармонии. Каждую из заповедей надо изучить и стараться выполнить. Мой тебе совет.

   — Я к сему прислушаюсь.

В целом гробовщик остался доволен этой беседой. Засыпая вечером, так подумал: «Вроде неплохой пацанёнок. Мне Господь не дал ни семьи, ни деток. Может, завещаю всё Феофану, коли не поссоримся. Если не пойдёт по стопам Николы. Царство брату Небесное!»

К появлению подмастерья обитатели дядиного дома отнеслись по-разному. Иоанн — доброжелательно, по-отечески, даже слегка почтительно — как пристало себя вести с родственниками хозяина. А Фока — пренебрежительно, свысока. И однажды, будучи под мухой, принялся язвить:

   — Это верно, что мамашка твоя — из турок?

Мальчик покраснел, но ответил твёрдо:

   — Нет, из бывших половцев, что теперь зовутся татарами.

   — Значит, магометанка?

   — Нет, крещёная.

   — По латинскому или по нашему образцу?

   — Православная.

   — Всё равно чужачка. Латиняне, магометане, иудеи — все чужие. Сколько бы потом ни крестились, как мы. И жениться на таких — всё равно, что на обезьянах.

Серые глаза подростка сразу почернели. Посмотрев на обидчика исподлобья, он сказал со злостью:

   — Ты дерьмо собачье.

   — Как?! — едва ли не подпрыгнул Фока. — Как ты меня назвал?!

Взяв с верстака стамеску, паренёк выставил её лезвием вперёд и предупредил:

   — Только ещё попробуй обругать мою маменьку, свинья.

   — Угрожаешь? Мне? Засранец! — и столяр запустил в голову противника деревянный чурбак, подвернувшийся ему под руку. Но Николин сын ловко увернулся, и обрубок дерева просвистел над ухом у Иоанна, резавшего доску.

   — Вы рехнулись, что ли? — загремел его голос. — Чуть меня не пришибли!

В это время Фока стал выкручивать ухо Феофану, а мальчонка с отчаянием принялся визжать и старался ударить его ногой по лодыжке. Иоанн быстро их разнял, оттолкнул зачинщика, а господского племянника заслонил собой. Рявкнул на напарника:

   — Прочь пошёл! Нализался с утра пораньше и себя не помнит. Донесу Никифору — и лишишься места.

Поправляя пояс, выпивоха бросил:

   — Да заткнись ты, олух! Прихвостень хозяйский. Дело ясное: будешь теперь лизать задницу обоим — дяде и сучонку. — Посопел и добавил: — А со мной ничего не сделают: мастера, как я, надо поискать! — И ушёл, громко хлопнув дверью.

Иоанн только крякнул:

   — Вот ведь обормот! — Повернулся к мальчику, подмигнул ему ободряюще: — Не робей, приятель, я в обиду тебя не дам.

   — Я и не робею, — отвечал Феофан, приходя в себя.