Страсти по Феофану

Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

   — Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

   — Что случилось, милый?

   — От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

   — Краски не просохли ещё.

   — Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.

   — Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

   — До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

   — Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

   — Почему ты решил?

   — В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

   — У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

   — Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

   — Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

   — Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

   — Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

   — Нехорошие краски.

   — Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

   — Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

   — Да? Волнует? Что ты говоришь?

   — Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

   — Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.

   — А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.

Женщина смутилась:

   — Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

   — Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

   — Совершенно верно.

   — A-а, тогда понятно...

   — Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.

   — Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

   — Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

   — Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

   — Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

   — Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

   — Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

   — Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

   — Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

   — «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

   — Притворяла? Почему?

   — Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

   — Нет. А с кем?

   — С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

   — Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?

   — Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.

Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

   — Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

   — Да спроси любого, хоть Анжелу...

   — Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец — Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

   — Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

   — Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

   — Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! — и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

   — Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь — мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой — ди Варацце!

   — Хорошо, если ты так хочешь, соврала.

Он вздохнул:

   — Нет, увы, неправда. Чувствую, что мой отец — Феофано. И придётся с этим как-то смириться...

5.

Население Каффы составляли на одну треть католики — генуэзцы, на одну треть магометане — турки и татары, остальные жители были православные — греки, армяне и русские. И у каждой конфессии действовал свой собственный храм или даже несколько. Например, православные ходили в церковь святого Стефана и уже строили вторую — к юго-востоку от Карантинного холма — Иоанна Предтечи. А епископ Каффский как узнал, что в их городе появился знаменитый иконописец из Константинополя Феофан Дорифор, сразу предложил ему расписать новое святилище. Грек ответил, что ему необходимо подумать.

Ерофей спросил:

   — Ты не собираешься ехать в Новгород?

Софиан помотал головой отрицательно:

   — Нет, конечно. У меня здесь любимая женщина и сын.