Страсти по Феофану

   — К сожалению, сейчас у меня в опочивальне находиться нельзя — пахнет красками. Там работает художник из Константинополя — он у нас проездом, — и рисует на стене прелестную фреску. Но как только закончит, я туда вселюсь. И надеюсь, что не один.

   — Где же ваша светлость теперь ночует?

   — На диване у себя в кабинете.

   — О, как неудобно! Вы могли бы устроиться на моей половине...

   — С удовольствием приму это приглашение. — Ди Варацце смягчился. — Вы и в самом деле, мадонна, сильно изменились. Кротость и покорность, глаз не смеете на меня поднять... Вроде бы другой человек!

   — Так оно и есть: я переродилась. Больше нет печали и скорби, будущее видится мне в радужных тонах. Предвкушением близкого счастья наполняется сердце.

   — Господи, помилуй!

   — Вам сие не нравится?

   — Нет, я потрясён. Этих слов я тщетно ожидал много лет назад, после нашей свадьбы. Неужели свершилось? Надо было раньше посадить вас в узилище, чтобы вы прозрели.

Мягко улыбнувшись, итальянка ответила:

   — Лучше поздно, чем никогда.

Консул обратился к охране:

   — Её светлость свободна. Кликните Анжелу — пусть поможет ей перейти во дворец.

День спустя к Феофану, направлявшемуся в покои Монтенегро, подбежала служанка и сказала быстро:

   — В два часа пополудни. На скамейке сада. Будут ожидать. — И мгновенно скрылась.

Грек стоял взволнованный, потрясённый. Подошедший Роман спросил:

   — Что-нибудь случилось, учитель?

Мастер проворчал:

   — Ничего, ничего, всё идёт как надо... Ты сегодня будешь сам писать свой закат.

   — Доверяете?

   — Ну, ещё бы. И к тому же мне придётся отлучиться на время.

Молодой человек сопоставил факты, догадался и произнёс:

   — Потружусь на совесть за нас двоих. — А коробочка по-прежнему лежала у него дома в сундуке, пустить её в дело он пока не решался.

В полдень, как обычно, поварёнок с кухни притащил художникам трапезу в корзинке — молоко, два куска телятины, несколько гроздей винограда и пирог с сыром. Дорифор ел рассеянно, а на реплики подмастерья часто отвечал невпопад. Больше не работал и смотрел, как помощник кладёт мазки. А потом и вовсе поднялся:

   — Ладно, мне пора.

   — Вы надолго?

   — Думаю, не слишком.

Он спустился в сад… Было очень жарко, зелень стояла не колыхаясь, разомлевшая и горячая, не такая сочная, как обычно, пахло пылью и сухой хвоей. Из травы выпрыгнул кузнечик, словно бы обжёгся о каменную дорожку, подскочил от ужаса и исчез в траве. Колокол домовой капеллы пробил два часа.

Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.

Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше нас. Часть того, что зовётся Судьбой. И теперь я связан с Летицией неразрывно, что бы с нами двоими ни случилось, — общим сыном. Он соединил нас навечно. Стало быть, у меня на Летицию прав не меньше, чем у Варацце. Может, именно Лукиано и есть разлучник? Несмотря на венчание в церкви?»

Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами — неужели не смог прийти? — ведь скамейка в саду пуста...

Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.

Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.

   — Здравствуй, — прошептал богомаз. — Как я рад, что мы снова вместе.

Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:

   — Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.

   — Мы с тобой умрём только так — обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.

   — Да, не в состоянии.

Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти — не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:

   — Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет — и я улечу.

   — Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?

   — Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.

   — Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?

   — Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.

На капелле ударил колокол — было три часа.