Страсти по Феофану

Чёрный улыбнулся:

   — Ну, не только. Здесь упрочились ваши отношения с Феофаном. Или я не прав?

Покраснев, она отвернулась и пробурчала:

   — Отношения мои с киром Феофаном никого не касаются.

   — Не скажи. Я ведь зять его. Стало быть, и твой.

Дёрнула щекой:

   — Ах, зятёк любезный! В Масленицу приходи на блины.

   — Надо ещё дожить.

   — Как-нибудь дотянем. А поближе к Пасхе, Бог даст, и в Москву наладимся. По словам супруга...

Он передразнил:

   — «По словам супруга»! Стало быть, свершилось?

Вознегодовала серьёзно:

   — Слышишь, прекрати! Вот сейчас рассержусь и домой уйду.

   — Ну, молчу, молчу, больше ни ползвука. — Подбежал к воде и схватил оранжевого плоского краба; тот беспомощно шевелил в воздухе клешнями и ножками.

   — Что ты делаешь? Брось немедленно! Отпусти его! — закричала дочка Томмазы.

   — Ничего подобного: принесу на гостиный двор и велю сварить.

   — Ты ведёшь себя как мальчишка, право!

   — Между прочим, мне всего только двадцать семь, а не шестьдесят.

Посмотрев на него с презрением, девушка воскликнула:

   — Как тебе не стыдно! Он ведь твой учитель! И к тому же тесть.

Даниил присел и поставил краба на гальку. Тот, счастливый, быстро засеменил к воде.

   — К сожалению, тесть...

   — Как тебя понять? — удивилась она.

   — Понимай, как хочешь. Я, конечно, его люблю. И Гликерью люблю... по-своему... мать моего ребёнка... Так бы и любил себе, если бы не ты. — Он поднялся с корточек.

   — Я причём?

   — Ты пришла и перевернула мне душу...

   — Вот ещё придумал!

   — ...Знал, что брак у вас понарошку и смеялся внутренне... А теперь, когда... Как представлю, что старик... точно краб, клешнями... молодое тело...

Размахнувшись, Пелагея ударила его по лицу. Он схватился за щёку и стоял, ссутуленный, попранный, униженный, ничего не произнося. А жена Софиана отрезала:

   — Ты слизняк, Данила. Гадкий, липкий слизняк. Мерзкий до тошноты.

Опустив ладонь, богомаз спросил:

   — Нешто можно любовью оскорбить?

   — Ты меня оскорбил не любовью, а своею подлостью к Феофану, — повернулась и пошла обратно к повозке, дожидавшейся их на насыпи; села и сказала Гавриле: — Трогай-ка, голубчик.

   — А Данила как же?

   — Он ещё останется, воздухом подышит. Как-нибудь и сам доберётся.

И потом до вечера находилась в скверном расположении духа. Дорифор, вернувшись с кладбища, обратил на это внимание. И спросил:

   — Нездоровится, душенька?

   — Что ты, что ты! Чувствую себя превосходно.

   — Отчего тогда нос повесила?

   — С Даниилом повздорила.

   — По какой причине?

   — По причине его безмозглости.

Живописец ахнул:

   — Ба, ба, ба! Данька без мозгов? Это новость.

   — Глупый и нахальный. Болван.

   — Нешто приставал?

Помотала головой отрицательно:

   — Задирал... словесно.

   — Ну, не надо на него губки дуть. Вы ещё помиритесь.

   — Никогда!

Грек улыбчиво произнёс:

   — Жизнь не белая-чёрная, уж поверь. Белое сменяется серым, чёрное светлеет, обретает пользу. Жизнь меняется, мы меняемся, и ничто не вечно. Посему не вечно и твоё «никогда».

Девушка присела к нему на колени, обвила рукой шею, заглянула в глаза. Прошептала ласково:

   — Феофан!.. Феофан!..

Он поцеловал её в носик:

   — Что, родная?

   — Феофан, ты такой прекрасный! — Пальчиком провела по его бровям. — Всех умнее и тоньше. Ты не зря зовёшься Многомудрым — Софианом! Самый лучший, самый добрый на свете!

   — Ну, а ты у меня — самая красивая...

Вдруг она спросила с упрёком:

   — Потому что напоминаю Летицию? Ты ведь не меня любишь, а её во мне?

Дорифор поймал руку Пелагеи, прикоснулся губами к пальцам и прижал хрупкую ладошку к своей щеке. Медленно сказал:

   — Выброси из головы эти глупости. Не ревнуй к усопшей... Ты одно лицо с бабушкой, и, конечно, вначале... как тебя увидел... но потом, познакомившись поближе, понял: ты — не копия, ты — другой человек. Ведь в тебе не только она, но и Пьеро Барди — вспыльчивый, упрямый и гордый, но и мой ученик Роман — совестливый, честный. Ты взяла от них самое достойное... — Помолчал, подумал. — Я люблю Летицию. И не разлюблю никогда. Потому как нельзя забыть молодость, юные года, первые желания и надежды на счастье. Ты — частица прошлого, перешедшая в новое время. И тебя люблю совершенно иначе. Я уже не тот. Жизнь уже не та. Сетовать грешно. Надо наслаждаться тем, что даровано Провидением. Понимаешь, да?

Дочь Романа ответила неуверенно:

   — Да, наверное... Может быть, не всё... Понимаю главное: ты мне обещал десять лет безграничной радости. Я хочу, чтобы начался их отсчёт.

— Он уже начался — разве не заметно?

Ночь стояла над Каффой. Тёплая осенняя ночь. Море волновалось несильно, звезды перемигивались на небе, словно души тех, кто покинул землю, но оставил интерес к нашему подлунному миру.

Глава третья

1 .

Ситуация в Крыму и Причерноморье продолжала меняться. Тут столкнулись интересы нескольких сил.