Страсти по Феофану

Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:

   — Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.

   — Твой супруг в Москве?

   — Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.

Грек неодобрительно повёл головой:

   — Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.

   — Значит, пострадают. Русь объединять надо.

Богомаз утёр мокрые усы:

   — «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.

Та пожала плечами:

   — Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...

   — С Тохтамышем, стало быть, замирение?

   — Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.

   — Лишь бы на Москву не лез больше.

   — Вот и я о том же.

Выпили ещё. Женщина сказала:

   — Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?

Он развёл руками:

   — Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.

   — Дочка как? И внучек?

   — Слава Богу, здоровы.

   — На кого внук похож?

   — На меня как будто.

Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:

   — Ты жениться не собираешься?

Грек невесело рассмеялся:

   — И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!

   — Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.

   — Не преувеличивай, матушка.

   — Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?

Софиан взглянул на неё с укором:

   — Вот и ты туда же! Мы с Лукерьей добрые друзья, больше ничего. Я обязан ей очень многим. Вылечила руку мою, — он поднял обезображенную правую ладонь, — и ухаживала за Гришей, помогала принимать Сеника. Славный человек...

   — Значит, сам с монашкою сделался монахом?

Помолчав, ответил печально:

   — Может быть, и так.

   — Ну, а если я скажу, что живёт на свете и другой человек, для которого ты сделался частью его души? И который мучается от твоей к нему безучастности? — Щёки её пылали, а дыхание было прерывистым, частым. — Тоже бы отверг?

Смяв мурмолку в левой ладони, богомаз произнёс взволнованно:

   — Кто же это?

У княгини покраснели шея и виски; выпалила звонко:

   — Сам не понимаешь?!

Он сидел испуганный. И сказал несмело:

   — А Владимир Андреевич как же?

Та распетушилась:

   — Пожалел беспутника, совратившего твою Машу?

Свесив голову, Дорифор вздохнул:

   — Всё равно... отвечать грехом на грех не пристало... — Поднял взгляд и увидел, что Ольгердовна вытирает слёзы. Засмущавшись, проговорил: — Матушка, пожалуйста... Ну, зачем? Не надо... — Опустился перед ней на колени. — Я в смятении, в голове кутерьма какая-то. Ты княгиня... я простой рисовальщик...

Наклонившись, ласково погладила его по щеке:

   — Не простой, а великий... умный, славный... лучший из мужей на земле... Мне не жить, коли ты откажешь.

Грек перехватил её руку и поцеловал. Заглянул в беспомощные, плачущие глаза:

   — Я не откажу... твой всецело...

Женщина шепнула доверчиво:

   — Мой... конечно, мой...

4.

Жизнь его входила в новые берега: обустраивал свою мастерскую, выполнял заказы, нянчил внука и украдкой виделся с Еленой Ольгердовной. Их любовь была не такая, как другие у Феофана; чувства к Летиции мог бы сравнить с весенним ветром, майской шумной грозой; чувства к Маше — с летним июльским зноем; чувства к Серпуховской княгине — с ясным погожим днём в октябре. И действительно наступала осень — жизни, творчества. А любилось легко, как-то беззаботно.

Ближе к декабрю литовка призналась, что беременна. Дорифор похолодел:

   — От кого?

Получил ответ со смешком:

   — Ну, не от НЕГО же!

   — А не заподозрит?

   — Нет, не думаю. Озабочен только своими ратными делами и ещё наложницами. Плохо помнит, посещал ли меня когда.

   — Ой, тревожусь — за тебя, за себя, за всех.

   — И не думай даже — это будет дитя княжеских кровей. И комар носу не подточит.

В марте родила мальчика, получившего имя Василий. Крестным стал великий князь Василий Дмитриевич, крестной — вдовствующая княгиня Евдокия Дмитриевна. Лишь она одна, кроме Софиана, знала тайну своего крестника; много раз ругала товарку за легкомыслие, но клялась, что не выдаст Храброму. Сам Владимир Андреевич пребывал в счастливом неведении и считал, что пятый ребёнок — тоже от него. Более того, привечал Феофана, вроде чувствовал вину перед ним, заказал роспись каменной стены у себя во дворце. Грек спросил:

   — На какую тему?

Князь пожал плечами:

   — Только не из Библии. Что-нибудь попроще. Светское, житейское.

   — Хочешь, напишу вид Москвы?

   — Да, пожалуй. И поярче, повеселее, пожалуйста.