Страсти по Феофану

   — Я не о побеге. А наоборот, уж не ты ли подстроил, что его заподозрили в дружбе с Ванькой Вельяминовым? Сам подвёл постылого мужа под монастырь?

Покраснев, тот ответил хмуро:

   — Вот ещё чего не хватало... даже не держал в мыслях...

   — Нет, сознайся, милый, сознайся!

   — Говорю: совпадение, больше ничего.

   — А Елена Ольгердовна знают? Чай, считают тебя образцом добродетели, преданным супругом? Вот ужо открою ей глаза на твои делишки!

Но Владимир Храбрый махнул рукой:

   — Ты шутить изволишь, а моё сердце — знаешь, как болит? И Елену люблю, и Марию. Каждую по-разному, но люблю. Не могу без них. Как быть?

Посерьёзнев, Дмитрий посоветовал:

   — Брось чудить и остепенись. Пошалил — и будя. Ты ведь не простой горожанин, а князь, мой двоюродный брат — и, случись что со мною, опекун маленького Васи. Надо ж понимать!

   — Понимаю, конечно. Только сердцу-то не прикажешь, нет.

   — Ты — обязан. А иначе поссоримся.

   — Обещаю бросить.

Но с разрывом не торопился, ездил к Маше часто и не заговаривал о плохом, пользуясь сумятицей — вестью о кончине Михаила-Митяя и призывом Киприана в митрополиты. Дотянул до начала лета 1381 года. Дальше медлить уже было неприлично. И, хватив для верности фряжского вина, поскакал на последний разговор.

Новгородка встретила его, как всегда, приветливо, ласково, предложила вначале сесть за стол, а потом уж перейти в спаленку. Храбрый же стянул её руки со своих плеч и сказал чужим, хриплым голосом:

   — Ни к чему, Маруся, не надо. Мы должны объясниться.

   — Что-нибудь стряслось? — испугалась она.

   — Да, само собою. Не могло не стрястись... рано или поздно... — Он помял пальцами виски. — Слухи о моих гостеваниях у тебя доползли до Димитрия. Он меня ругал, унижал, высмеивал... Обязал одуматься и порушить нашу с тобой любовь. А иначе отлучит от двора.

У жены Феофана подогнулись колени, и она беспомощно села на лавку. Слабо произнесла:

   — Ты решил порвать?

По его лицу пробежала нервная судорога. Князь ответил:

   — Вынужден, прости. Что прикажешь делать? Дмитрий — старший брат, значит, по уставу, мне заместо отца. А отцам прекословить — грех.

Тяжело дыша, женщина ответила:

   — А меня оставлять одну-одинёшеньку — что, не грех? К мужу — не вернуться, без деньги в ларце, с малым Коленькой да ещё с будущим дитём!

Он опешил:

   — Как — с дитём? Что ты мелешь-то?

   — Да, с твоим дитём. Давеча глядела меня бабка-повитуха. На четвёртом месяце я.

   — Ах ты, Боже мой! Вот ведь неприятность...

Маша побелела:

   — Неприятность?! Ты считаешь наше с тобой дитё неприятностью? Дар Небес, Божий Промысел — тяготой, досадой? Образумься, княже! Как тебе не совестно? — и заплакала.

Повелитель Серпухова смешался вконец:

   — Душенька, не надо... Я тебя не брошу. Верь мне, дорогая, не брошу...

Новгородка спросила, недоверчиво посмотрев на него мокрыми глазами:

   — Правда, что ль? Всё оставишь по-старому? Несмотря на Дмитрия?

   — Нет, пойми, всё оставить по-старому нам с тобой нельзя. Я тебя не брошу в том смысле, что продолжу помогать — и вниманием, и деньгами. Ты с ребятами не почуешь ни в чём нужды... Только видеться будем редко-редко. Разумеется, как друзья...

   — Как друзья!.. — воскликнула она с огорчением. — Вот она, отплата за мою нежность и любовь! За мою порушенную семейную жизнь!..

Поиграв желваками, он поднялся:

   — Разговор окончен. Больше ничего сулить не могу. Будь довольна и этим. — Резко повернулся и вышел.

А жена Дорифора продолжала сидеть ссутулившись, спрятав лицо в ладони, обливаясь слезами.

Под конец ноября 1381 года Маша родила девочку, окрещённую Катериной.

И примерно в это же время прибыли из Константинополя русские послы во главе с Кочевиным-Олешеньским. Следуя указу Донского, их встречал приставник Иван Драница. Задержал в Коломне, начал следствие: кто убил Митяя, как убил, что затем случилось, для чего составили липовую хартию, сколько денег взяли у генуэзцев и прочее. А затем в подробностях доложил прибывшему князю. Тот распорядился: трёх, виновных в смерти бывшего печатника, обезглавить, остальных подвергнуть более лёгким наказаниям — вплоть до лишения имений. А с «подложным» митрополитом Пименом разобрался сам — сбил с него митрополичий клобук и сорвал скрижали, обругал и едва не дал в зубы; в результате велел: выслать в Пухлому. Словом, власть Киприана в Москве упрочилась.

Как-то на обеде у Дмитрия Ивановича он сказал:

   — Не изволишь ли простить богомаза Феофана, что скрывается от твоей немилости в Нижнем? Наш-то грек Игнатий отдал Богу душу, и придётся сызнова налаживать росписи церквей.

Победитель Мамая недовольно поморщился:

   — Нешто без него налаживать некому?

   — Нет, середнячков сыскать можно. Но такого, как Феофан, больше не найти. Он велик, превосходит всех, вместе взятых.

   — Ой, уж будто! — На лице у властителя оставалось выражение неприязни. — А зачем якшался с Ванькой Вельяминовым? Принимал у себя в палатах?

   — Чужестранец, ни бельмеса не смыслящий в русской жизни. Что с него возьмёшь?

   — Ты вот тоже болгарин, а давно как наш.

   — Потому что у каждого своё предназначение. Нам с людьми управляться, а его дело — рисовать.

Но упрямый Донской не хотел идти на уступки. Вяло произнёс: