Страсти по Феофану

   — Ничего, Бог даст, выздоровеет. Состояньице хоть неважное, но не самое скверное. Более тяжёлых вытаскивала.

   — Задержись до завтрашнего утра. Не бросай меня одного, — попросил родитель. — Если Грише сделается хуже, я с ума сойду от беспомощности.

   — Задержусь, конечно, — согласилась женщина. — Сколько надо, столько и пробуду. Ты не сомневайся.

Ближе к полночи сын слегка успокоился и забылся сном. А монашка и художник, сидя у его изголовья, говорили вполголоса.

   — Он у тебя пригожий, — похвалила она. — Кожа нежная, как у девушки.

   — Это взял от матери. У меня другая, грубая — настоящий пергамент.

   — А зато кудряшки твои. И овал лица...

   — Интересно, на кого похож Коленька? — произнёс Феофан мечтательно.

   — Отчего твоя жена не приехала? — проявила любопытство Лукерья.

   — Побоялась застудить малыша.

   — Отчего тогда отпустила Гришу одного?

   — Говорит, будто убежал из дома без спроса.

   — Да, они, вьюноши, такие... — а сама подумала: «Что-то здесь не так, есть какая-то тайна...»

Ночь прошла относительно спокойно. Софиан под утро даже задремал, привалившись плечом к стене, а когда проснулся, то увидел, что монахиня кормит больного с ложечки.

   — С добрым утром, дорогие мои, — произнёс отец. — Как тебе спалось-почивалось, Гришенька?

Молодой человек ответил с натугой:

   — Ничего, папенька, неплохо, — и закашлялся.

   — Ну, молчи, молчи, сынок, после побеседуем.

Убедившись, что хворый чувствует себя лучше, инокиня отправилась в отведённую ей спаленку — отдохнуть. А родитель взялся почитать отпрыску книгу на греческом. Тот опять уснул, а очнувшись, попросил пить.

   — Как ты, милый? — Богомаз провёл рукой по его щеке.

   — Вроде бы покрепче... Ты хотел спросить что-нибудь о Маше?

   — Не теперь, попозже.

   — Спрашивай, не бойся.

Феофан сглотнул, посмотрел в оконце и произнёс:

   — Ты скажи одно: я рогат?

Паренёк помедлил, но, решившись, выдохнул:

   — Да, увы.

Дорифор слегка побледнел и по-прежнему продолжал смотреть сквозь оконную слюду на косматые осенние тучи, плывшие над Окой. Задал ещё один вопрос:

   — Кто же ОН?

В этот раз молчание длилось дольше. Наконец, юноша признался:

   — Князь Владимир Андреевич.

   — Так я и думал.

   — Почему, отец?

   — Он всегда на нея смотрел как-то по-особому... Симеошка Чёрный оказался прав: мне не следовало жениться на столь молоденькой...

   — А по-моему, ошибка в другом: надо было слушаться преподобного Сергия и из Троицкой пустыни ехать прямо в Нижний.

   — Может быть, и так. Только ничего уже не исправишь. Главное, что мы с тобой вместе.

   — И Лукерья тоже.

Софиан думал о другом, но потом, отвлёкшись, переспросил:

   — Что, прости?

   — Говорю: хорошо, что Лукерья с нами.

   — A-а, конечно.

   — Мне она понравилась. Добрая такая. Только жалко, монашка.

   — Жалко? Почему?

   — Ты б на ней женился.

Грек невесело хмыкнул:

   — Упаси Господь! Не могу я жениться на всех, кто тебе приятен!

Тяжело вздохнув, сын ответил:

   — Я здесь ни при чём. Ведь она тебя любит.

   — Ты почём знаешь?

   — Видно за версту.

   — Ишь, больной, больной, а заметил! — взяв его за кисть, ласково погладил. — Правда, любит. Но меж нами быть ничего не может. Я женат, а она — черница.

   — Вот и говорю: очень жаль.

7.

Разумеется, Мамай не смирился с поражением в Куликовской битве. Осень 1380-го и весну следующего года темник лихорадочно собирал войска, чтобы нанести Москве сокрушительный удар. Вновь призвал на помощь литовцев. Армия была готова к походу и, расположившись в урочище Чёрный Луг у Солхата, ожидала сигнала к выступлению. Но Мамаевы планы резко изменились. Выступить пришлось не на север, к Москве, а на северо-восток, к речке Кальмиус, что впадает в Азовское море: ведь оттуда на Крымскую Татарию двигался походом Тохтамыш.

Он, как нам известно, вознамерился вновь объединить всю распавшуюся на части Орду. Захватив Сарай, отложил взятие Булгара и направился сначала на юго-запад, чтобы покорить приазовские и причерноморские степи, заодно и Крым. Рать он сколотил крепкую, хорошо обученную, с «греческим огнём». Против этого мамаевцы с луками и стрелами мало что могли сделать...

Так оно и вышло: в столкновении на реке Калке Тохтамыш одержал победу и погнал Мамая обратно к Перекопскому перешейку. Бросив остатки войска, алчный темник суетливо бежал. Тохтамыш наступал на пятки, с трёх сторон окружил Солхат, перерезав дорогу к Сурожу, дружески настроенному к Мамаю. Оставался лишь один путь — на Каффу. Но её консул — ди Варацце — продолжал враждовать с крымскими татарами... Впрочем, рассуждать было некогда. Темник свалил на подводы всё своё добро, сундуки с сокровищами и в последний момент улизнул от воинов Тохтамыша, ускакав по направлению к генуэзской фактории...

Нет, удача изменила ему окончательно. Как сказали бы русские, он попал из огня да в полымя: престарелый Лукиано Монтенегро не забыл историю с ядом, растворенным в красках, предназначенных для росписи его спальни, и кому яд принадлежал; словом, в Каффе на татарина напали гвардейцы-генуэзцы, взяли в плен, отняли имущество, а когда тот попробовал обнажить оружие, попросту зарезали.

Так бесславно окончил жизнь грозный воевода Мамай.