Страсти по четырем девочкам

Анна говорила не умолкая, видно, ей давно не приходилось видеть новых людей, хотелось выговориться. А в слуховом окне был виден клочок неба, побеленные морозом ветви огромного каштана и вдали, в кисее метели, как призрак вырастала кирпичная башня с часами. Мы молчали.

— Люди могут понять и пережить чужое горе, если воспринимают его как свое. Я вам не кажусь старухой? Брюзгой?

Мы переглянулись. Пьеро хмурился, Арлекин бессмысленно улыбался. А какое выражение лица было у меня?

Нас выручила Снежинка, залетевшая в чердачное окно и ставшая участницей нашей мистерии.

Я — Снежинка.
Я — маленький атом.
Я ложусь на крыльцо
И на каски солдатам.
Где начало мое — там конец.
Я в окно залетаю, как глупый птенец.
Я к тебе залетела в окно слуховое,
Принесла с собой запахи воска и хвои.
И рождественской елки свеченье
Я тебе принесла в заточенье.
Я одна, но почувствуй
Нас много до жути.
Опускается снег на большом парашюте
И земли не коснувшись,
Все кружится, кружится.
Я — Снежинка.
Я белое кружевце.

Снежинка недолговечна, как нечаянная радость. Она растаяла, исчезла, но, видимо, белая резная звездочка сохранилась в сознании Анны.

От холодной звездочки почему-то исходило тепло. И Анна снова закружилась в танце, а потом подплыла к Пьеро и спросила:

— Почему ты такой хмурый? Ты, наверно, еврей и боишься фашистов?

— И вовсе я не хмурый, — выдавил из себя Пьеро.

И тут взгляд Анны упал на Арлекина:

— Что ты улыбаешься? Ничего смешного нет.

— Да не улыбаюсь я! — запротестовал Арлекин, и я почувствовал, что ему очень хочется сорвать маску, но Анна схватила обоих за руки и втянула в свой танец.

Арлекин — теперь его штатная улыбка до ушей была как нельзя кстати воскликнул:

Ты собралась на бал?
Мы очень рады, Анна!
Ты слышишь, за стеной
Играет фортепьяно?

Сейчас зажгут огни,
И окна распахнутся.
Ты мне в глаза взгляни
Мои глаза смеются.

И Анна, поверив улыбке маски, ответила, танцуя:

Ах, музыка и смех воображенье дразнят.
Мне кажется, сейчас придет веселый праздник!

Пьеро и Арлекин кружились в танце. Они не понимали, что этот танец был для Анны боем, который она давала безысходности заточения, а красота этого танца была красотой, спасающей мир.

Сколько раз в минуты отчаянья Анна разыгрывала в убежище спектакли, чтобы удержаться, не поддаться отчаянию. Выстоять! Это был ее подпольный Театр, Театр для самой себя. Сейчас на сцене этого Театра появился еще один персонаж — Праздник. Он, видимо, знал тайну убежища, поднялся на чердак, отворил дверь и предстал перед Анной в образе седого благообразного старичка в черном сюртуке, с котелком на голове. Острая бородка была вызывающе поднята, как бы прокладывала ему путь. В руках он держал хрупкую скрипочку и смычок.

Я — веселый праздник Пурим.
Посидим, побалагурим.
На столе такая штука
Фаршированная щука.
Как ледок хрустит маца.
Ламца-дрица-аца-ца!
Я — старинный праздник Пурим,
Прохожу сквозь стены тюрем.
Я — частица мироздания.
Я — улыбка состраданья,
Я — дающий отдых слезам,
День, прожитый под наркозом.
Хейби, Анна, встретим Пурим,
И лукаво глаз прищурим.

Старичок артистично положил скрипку на плечо, взмахнул прутиком смычка, словно подстегнул невидимых лошадей, и заиграл. Он играл в полную силу, не боясь, что с улицы услышат фашистские патрули. Играл как в мирное время. Анна и два ее кавалера — Пьеро и Арлекин — кружились в танце и, казалось, в самих масках произошли некоторые перемены: Арлекин улыбался шире, а Пьеро хмурился меньше. Вот какими они стали, «артисты драмкружка, освистанные школой».

А я отчетливо понял — в этот миг красота оказалась сильнее войны. Маленькая победа! Она вытеснила мрачные думы о том, что в любое мгновенье сюда могут нагрянуть фашисты. Страдание затихло, как затихает боль. Музыка заполняла чердак. Смычок взлетал и опускался, едва касаясь струн, словно они обжигали. Дети кружились в танце. Маски стали карнавальными масками…