Страсть. Книга о Ф. М. Достоевском

– Самыми что ни на есть простыми судьбами, если правду сказать. Безвыездно сидя в туманной столице, до того застарел в эгоизме да в лени, что не желаю больше трудиться, как не желаю быть полезным обществу и так далее, даже если бы смог. Пусть-ка другие, кто жаждет и кто нынче больно востер, а мне из чего хлопотать на старости лет? Ну, я и вырвался в отпуск, чтобы прошататься четыре месяца на свободе, не служить, не читать, не думать, ежели такая благодать, натурально надо мной приключится. Рассчитывать на труд, как бывало, в мои лета едва ли возможно: и умственных сил, и самолюбия нет, а одна только мысль о пользе Отечества меня уже не проймет, так не всё ли равно, где мне быть, лишь бы мне не мешали, не стесняли свободы моей.

Ах, какая русская речь! Какой славный, вкусный, единственный в мире русский язык! А тут почтенный плотный мужчина в рыжей окладистой бороде торопился, громко пыхтя, по аллее, обтирая красную шею скомканным, явным образом давно влажным красным платком. А тут франт, сунув палку под мышку, сосредоточенно рылся в карманах. И слушать одно наслаждение, и надо как можно скорее бежать!

Федор Михайлович хмурился, горбился, старался внимательно слушать и беспокойно думал о том, как странно, по пустым пустякам, безвозвратно летит бесценное время и жизни и творчества и игры, и понял из затейливых слов Гончарова лишь то, что бело понятно и так, то есть то, что, освободясь от служебных тревог хлопот, Иван Александрович путешествовал по беспутной Европы из удовольствия, из желания отдохнуть.

Поймав последний обрывок слишком пространной, для такого случая, размеренной речи, он, без цели, стесняясь молчать, слишком поспешно спросил:

– Разве теснили вашу свободу?

Иван Александрович с пониманием покосился, прищурив иронически глаз, и легко заговорил о другом:

– Сижу вот на этой скамеечке, наслаждаюсь. Здесь вот скамейки очень удобные, в Европе любят и ценят комфорт, так бы сидел и сидел. Воздух чистый, сквозной. Солнце ясное, как ручей. Горы стоят, и тепло. Меня здесь не знает никто. Недоброжелатели вряд лис станут искать, а и станут, так не найдут. Нервы покойны. Пользы от меня никакой. Вот только горы немножко мешают, лес на них и природа словно задавлена ими, пропадают для полного наслаждения, простора, простора настоящего нет.

Его неожиданно подивило, что какие-то, видимо, неотступные, потаенные ищут чиновника и писателя Гончарова, неприметного, никому не сказавшего в целую жизнь невежливого, хоть сколько-нибудь обидного слова. Зачем искать по белому свету? Могли бы и в Петербурге преспокойно поймать, Моховая, вот только номер дома забыл, да те бы номер нашли.

И вот из его непредвиденной остановки, из этой удобной немецкой скамейки непременно выходила обыкновенная чушь. Пощипав скупую бородку, он подумал и вдруг согласился:

– Пожалуй, что так, вроде не наши, не русские горы, высоки да темны, черт их возьми.

Иван Александрович, не взглянув на него, удовлетворенно кивнул и неторопливо спросил:

– Вы, Федор Михайлович, простите за любопытство, не бывали в Симбирске?

Он спохватился, чуть не вскочил. Какие-то горы, какой-то Симбирск, какая-то явная чертовщина и чепуха!

Он быстро ответил, пытаясь по возможности оставаться деликатным и вежливым, подаваясь вперед:

– Нет, нет, в Семипалатинске был, мне пора.

Повернувшись к нему, придержав его теплой мягкой рукой за колено, Иван Александрович засмеялся тихим, ласковым смехом и безобидно, просто спросил:

– Я и гляжу: бежит человек вовсю прыть, долго ли до беды. Я ведь, признаться, тоже сбираюсь туда окунуться, попробовать, так сказать, как лекарство, но ведь не следует, уверяю, не следует так торопиться. Игра, как и жизнь, требует не суеты, а раздумья, не то закружится, завертится всё – и сгоришь как свеча. Приближаться к ней надобно медленно, чтобы со вкусом и в меру насладиться терпким её возбуждением. И вот, готовясь к ней, пока думаю, что виной всему, должно быть, привычка. Симбирск расположен на правом, высоком бугре, а внизу, под обрывом, раскинулась Волга, а за Волгой-то – необъятный, необозримый простор, такой чистый и светлый простор, что не передать иноземным, негнущимся словом. О том просторе лучше бы сказать по-старинному: окоём. Вот только этого слова не вставишь в литературу, осмеют и освищут, особенно ваши-то, эти, с топорами под мышкой, ох как страшусь!

Две свежие сочные дамы в одинаковых соломенных шляпках, в белых шелестящих шелковых платьях и кринолинах, громко смеясь во весь рот, проплыли в стеклянные двери. Задумчивый франт, откинув фалды, из заднего кармана выгреб несколько белых монет, блеснувших на солнце, стало быть серебро, и разглядывал их, очень близко держа на раскрытой ладони, должно быть считая и не решаясь рискнуть.