Страшно ли мне?

«Не знал, что это твоя дочь».

Мы сидим за столом и ждем. Ждем, кто первым заговорит. Он постарел. И жена все время держит его за руку. Слава богу, у нас сегодня свежий рулет. Как чувствовали, что он придет.

А потом он начинает говорить. Рассказывает о долгих зимах, тянущихся бесконечно. Летом, осенью, весной. О бессонных ночах, о заблуждениях сокамерников, об их ссорах и взаимных обвинениях. О том, как они постепенно озлоблялись. Становились нетерпимыми друг к другу. Рассказывает о несуществующем законе, на основании которого ему вынесли обвинение. Обвинение, которого он за все время, проведенное в заключении, так и не понял. Долгие годы жизни в неизвестности. В ожидании мрачной правды.

Вспоминаю ее, какой она была, когда начались процессы. Вспоминаю ее ярость, ее отчаяние. До войны они вместе ходили в школу. Он был немного старше ее и уже тогда коммунист. Когда началась война, его быстро отправили в Дахау. Победа. Радость. Ликование, часто граничившее с безумием. Люди возвращались из лагерей. А потом начали называть имена. Только старые коммунисты. Среди них те, кто воевал в Испании. Люди, от которых мы действительно не ожидали предательства. И она, услышав его имя, чуть с ума не сошла. Они с Марой едва не поехали в Белград. Я за нее боялся. Мы встретились с мужем Мары и придумали план, как успокоить женщин. А то ведь посадят обеих.

«Пусть все идет, как идет», — объяснял я ей.

«Наверное, они там знают, что делают. Разберутся».

«Я знаю, что не виновен, но раз сказали, что виновен, значит, виновен», — говорили многие. Это было еще сталинское время.

Собственно говоря, я был уверен, что эти процессы законны, она же никогда больше о них не упоминала. Как и о нем. Но я ее знаю. Знаю, что ей было больно. Думаю, что тогда я еще во многом жил своей партизанской головой. И наивностью. Да и потом тоже. Вообще-то, любой из нас мог пострадать в мгновение ока. И скольких задело. Многие, наверное, до сих пор не знают, почему. Как Руди, например, пропавший через несколько дней после того, как выяснилось, что Сталин нам больше не союзник. Недавно я его встретил. Худого и сильно поседевшего.

«Слушай, как ты оказался в лагере на Голом Острове?»

«Не знаю. Попал как кур в ощип. Меня никто ни о чем не предупредил. А если бы и предупредили, все равно, скорее всего, стоял бы на своем».

А теперь становится лучше. Грех жаловаться. Их возвращают домой. Одного за другим. Но у кого из них еще остался дом? А те, кто поумирали? А женщина, которую приговорили к смерти? Как же ее фамилия?

Здесь, за моим столом сидит уничтоженный человек. Напрасно ищу в его глазах хотя бы немного жизни. Хотя бы крошечную искорку. Пытаюсь найти тему, которая не причиняла бы ему боль, не напоминала об унижениях и утратах.

«Заходите еще», — говорит она, прощаясь.

Сегодня дочь вернулась из школы в слезах.

«У одноклассницы умер папа».

Мы не спрашиваем, чей папа. У какой одноклассницы.

*

Эти первые ноября[21] становятся настоящим семейным праздником. Единственный раз в году, когда я вижусь с братьями. Да и то не со всеми. Вечно кого-то не хватает. В этом году мы все на маминой могиле. Она умерла так же тихо, как жила. В ее глазах не было страдания.

За день до того, как ей лечь в больницу, мы с ним отвезли ее на море. Всю дорогу она ничего не говорила. Сидела на скамейке у пристани и смотрела куда-то вдаль. А мы ждали. Я хотела, чтобы это ожидание длилось целую вечность.

Когда мы привезли ее домой, она сказала: «Спасибо. Спасибо за все». И обняла меня. Так крепко, как никогда раньше не обнимала.

«Правда, спасибо».

«Мама!»

«Спокойной ночи!»

И я плакала, и я так сильно хотела, чтобы ночь победила смерть. Но день наступает слишком быстро.

*

Честно говоря, мне немного неловко. Я стою на балконе прекрасной виллы, на вершине какого-то холма. Дети визжат в бассейне. Ей я только вскользь упомянул эту свою неловкость, а она мгновенно рассердилась.

Мы с друзьями сидим в гостиной. Каждый вечер. Задаюсь вопросом: а как они? Не просыпаются ли и у них иной раз сомнения? Последние годы в компании людей, которых знаем еще с партизанских лет, и с их семьями мы летом ездим отдыхать на разные виллы. Одни все в мраморе, на других есть поле для гольфа. Здесь, например, и гольф, и бассейн, и еще бильярд. Детям это представляется совершенно нормальным. Они наслаждаются всем, зная, что потом все равно домой. Шныряют по чердакам, везде суют нос. Расспрашивают соседей и кухарок, тех, что работали в этих домах еще до войны, расспрашивают про старых хозяев и их истории. Дети к этим рассказам добавляют свои выдумки, и, по-моему, никто из них уже не знает, что правда, а что фантазия.