Страшно ли мне?

И в тот же миг заснула. Уже подошла моя очередь поспать. Не могу ее разбудить. Ее голова лежит у меня на коленях. Попробую еще немного потерпеть. Глажу ее по волосам. Когда же мы доберемся хоть до какой-нибудь воды и вымоем головы. У меня все зудит. Наверняка мы опять завшивели. Мама, ты где? Где твои нежные руки, каждое утро заплетавшие мне косу. Где ты? Вечера, когда ты варила кофе из цикория и пекла каштаны. Ты сидела возле печки и штопала носки. Носки для семерых детей. Улыбалась и слушала наши глупости. Только сейчас я подумала, как ты, наверное, все время уставала, что ты была одна, что твой муж, наш отец, вечно угрюмый и требовательный, не был тебе опорой; и, не говоря ни слова, на каждом шагу, давал знать, что из-за тебя его лишили наследства. Он требовал вечной благодарности, а ты всегда молчала. И оба моих двоюродных брата, сыновья отцовского брата, который вместо него, старшего сына, унаследовал большое хозяйство и женился на женщине, дневавшей и ночевавшей в церкви, они в школе вечно показывали на меня пальцем и гадко смеялись. Я никогда тебе не говорила. Где они оба теперь? Точно не с нами. Мамочка, где ты? Соседский Лойзе, прибившийся к нам с месяц назад, рассказал, что вас с отцом в наручниках увезли, что отец, скорее всего, в Гонарсе, что о тебе ничего не знает, и что братья разбежались. Наш дом был отдан итальянцам на постой, а до того все мало-мальски пригодное растащили соседи. Я больше не хочу спать, мне не холодно, мне не страшно, меня только одно тревожит, что с вами. Мне нельзя плакать. Пусть Анчка еще немного поспит.

*

Снег начал таять. Мальчишки ночью сделали вылазку и утром вернулись со старой картошкой, которую нашли на ближайшем поле. Повар приготовил какую-то похлебку, странную несоленую картофельную похлебку, и самые младшие бойцы в миг стали героями.

Вернулась разведка. Плохо. Тяжело. Нужно передислоцироваться. Немцы выдвигаются на помощь итальянцам. За ночь мы потеряли троих бойцов — они заснули в снегу, и закончилась сливовица, она помогала раненым при болях. Надо как-то дотянуть до монастыря, тамошняя братия на нашей стороне. Монахи нас всегда снабжают спиртным, мукой, салом, вяленым мясом и бездной оптимизма. Мы должны добраться до них и спрятать там раненых, хотя бы на несколько дней. Те несколько лошадей, что у нас остались, слишком истощены, чтобы их использовать. Что с ними делать?

Приводим все в порядок, уничтожаем следы и готовим план боя. Ее младший брат просит дать ему винтовку или хотя бы маленькую гранату. Маленькую гранату. Бедный ребенок. Смогу ли я и дальше его оберегать? О сестре больше не думаю. Стараюсь не думать. Слишком больно.

*

«Дети мои, ведите себя достойно. Не забывайте, кто вы и откуда», — сказал нам учитель словенского языка, перед тем как шагнуть в окно.

Мы тряслись от страха и ужаса. В класс вошли директор гимназии, учитель закона божьего и четыре итальянских офицера. И переводчик. Мне казалось, он был бледнее нас. Директор пристально посмотрел каждому в глаза, стукнул указкой сначала по столу, потом бил нас по пальцам и вопил: «Кто это сделал? Кто принес эту литературу в школу? Кто поднял предательский мятеж?»

Предательский мятеж? Кто предатель? Мы, потому что не принимаем власть итальянцев. Мы, обещавшие учителю не забывать, кто мы такие. Мы? Предатели? Директор говорит, что мы выбрали опасный путь. Верно. Но это не его опасный путь. Это наш опасный путь. Той же ночью мы — Мара, Катя, Мария и я — ушли в лес. Домой с занятий уже не вернулись. Двоюродный брат Мары ждал нас у школы и предупредил.

«Не ходите домой. Там настоящий ад».

Учителя, сломавшего ноги, арестовали. Мы прятались до вечера, а ночью по цепочке добрались до моего старшего брата, который уже несколько месяцев скрывался.

«Лучше вам ничего не знать», — еще сказал он, закрывая дверь за собой.

Он улыбнулся, увидев нас. Нас, четырех испуганных девчонок со школьными портфелями, в юбках и босоножках. Было лето.

«Что же с вами делать», — посмеивались брат и его товарищи. На следующий день жена хозяина дала нам брюки своих сыновей. Через неделю мне торжественно вручили винтовку и поднесли стаканчик наливки. А еще через несколько дней, когда я застрелила первого человека, меня сделали комиссаром отряда. Вообще-то комиссаром я стала еще до того, как получила винтовку. В помощь мне выделили Анчку, она не из наших мест. Я взглянула на нее и обняла. В одно мгновение она стала мне сестрой, которой у меня никогда не было.

Анчка спит. Я глажу ее руками, которые убивают. Руками, похожими на мамины. На нежные руки, которые причесывали меня каждое утро. Руки. Смерть. Тишина. Тишина, которая убивает.

*