Странствия Франца Штернбальда

Где ты, счастие святое?
            Где любимые уста?
Где виденье золотое?
            Неужели жизнь пуста?

Весь подернут пеленою,
            Лес, ты разве не живой?
Как ты звонко пел весною!
            Где же нынче голос твой?

Льнет ли ветер к небосводу,
            Не колыша ни листа?
Неужели всю природу
            Оковала немота?

Было на сердце тревожно,
            Было холодно в груди;
Не воскликнуть невозможно:
            Солнце ясное, приди!

Тень, однако, тяготила
            Запустевший мир вокруг;
Поле — тесная могила,
            Почернел пустынный луг.

И бросал я взор за взором
            Прямо в сумрачную даль,
Чтобы с жалобным укором
            Их вернула мне печаль.

Духом пал я в злой кручине,
            Собираясь умереть;
Песен больше нет в помине,
            И не будет солнца впредь.

Стоит ли в трудах напрасных
            Ворошить бесплодный прах
Мне средь призраков ужасных
В злоключениях опасных,
            Если жизнь — лишь скорбь да страх?

Вдруг среди цветов проснулся
            Вдохновенный ветерок,
И как будто бы пророк
            Арфы трепетной коснулся.

Ночь распалась в отдаленье;
            Солнце в сумраке зажглось,
Облака пронзив насквозь;
            И настало просветленье.

Чуть дышал я, наблюдая,
            Как, стремителен и жгуч,
Пробивался красный луч,
            Страждущего услаждая.

Я, предчувствуя весну,
            Вздрогнул в радостном испуге.
Жить я заново начну?
            Исцелюсь в моем недуге?

Море света всколыхнулось
            Над зеленой гладью нив;
В небеса заря рванулась,
            Блеском землю опьянив.

Средь безмолвия лесного,
            Средь сияющих полей
Заплясали птицы снова
            И запели веселей.

Я, ликуя, убедился
            В том, что смерти нет, и в том,
Что я заново родился
            В океане золотом.

Я поверил в близость милой,
            Повторил я свой призыв,
Ощущая с новой силой
            В сердце жизненный порыв.

Сгинул рой скорбей докучных,
            Бред минувший хороня;
В хоре звучных и беззвучных
Дней, с любовью неразлучных,
            Счастье нянчило меня.

Не успел он допеть последние слова, как из чащи появился тот самый рыцарь, которого он ранил вчера на поле; его сопровождали двое слуг. Еще немного, и битва началася бы сызнова, но тут отшельник вышел из своей пустыни. Он услышал, что раненого называют Бертрамом и спросил, откуда он и кто его родные. Незнакомец ответил на оба вопроса, и тогда пустынник со слезами заключил его в объятья, называя своим сыном. И так оно и было: удалившись от мира, он отдал сына на воспитание брату, а того через некоторое время превратности войны закинули в те же края, где жил отшельник. «Ежели бы я теперь еще узнал что-либо о своей дочери, — воскликнул пустынник, — счастью моему не было бы границ!» На шум вышла Леонора. Фердинанд подошел к ней, Бертрам тоже, завидев паломницу, тотчас бросился к ней. Отшельник внимательно поглядел на нее ^23*, потом спросил, откуда у нее эти серьги. Леонора коротко поведала свою историю: что она воспитывалась у крестьян, а когда они умерли, ее взяли к себе другие добросердечные бедняки, но их тоже прогнала с насиженного места война.

— Ты — моя дочь, — сказал старый пустынник. — Когда победоносное войско врага изгнало меня из родных мест, я отдал тебя на воспитание крестьянам. Сколько счастья принес мне сегодняшний день!

— Интересно, что это была за война? — осведомился Вансен.

— Не все ли равно, — отмахнулся Рудольф. — Какое это имеет значение, мне для моей истории надо, чтобы была война, и не нужно спрашивать, какая именно, где, когда это было, потому что такие рассказы обычно берутся с потолка и интересовать в них должна только история сама по себе и ни что другое.