Странствия Франца Штернбальда

Это письмо повергло Франца в глубокое раздумье, оно как-то не проникло ему в душу и более того, он чуть ли не ощущал в нем нечто чужеродное, противное его духу. Он с болью сознавал чрезмерную власть над собой всякого нового впечатления, власть, давившую на него, лишавшую его душу свободы движений. Мысли его возвращались к мнениям и поведению мастера Луки, что-то в них, чудилось ему, перекликалось с Себастьяновым письмом, и он чувствовал себя совсем одиноким на белом свете ^16*.

Как не удивляться юности, которая не знает самое себя! Она требует, чтобы весь прочий мир, словно единый инструмент, звучал согласно с ее ощущениями, она ищет созвучия в чужероднейших предметах и слишком часто остается неудовлетворенной, ибо везде ей слышится дисгармония. Сама живя лишь для себя и собою, от других она тем не менее ищет дружеского отклика и, не находя его, пугается.

Немного позже Франц вернулся в дом. Дюрер уже проснулся, и вместе они отправились в мастерскую к мастеру Луке. Он сидел за своим рисунком, который заметно продвинулся вперед. Франц подивился искусному художнику — как много сумел он сделать за короткое время, рисунок был почти завершен и набросан с большою живостью. Дюрер рассмотрел его и сказал:

— Видно, вы правы, мастер Лука, после доброй выпивки работа спорится, хоть сам я никогда не пробовал, ибо вино ударяет мне в голову и мысли мутятся.

— Все дело в том, чтобы не обращать внимания, даже если поначалу и вправду чувствуешь себя как-то не в своей тарелке, — сказал мастер Лука, — а работать себе как ни в чем не бывало, тогда скоро войдешь в свою колею, и тут уж работа удастся как никогда.

Трое художников, и женщины с ними, просидели вместе весь вечер, продолжая свои разговоры. Франца угнетала мысль о завтрашнем отъезде; нежданно-негаданно встретил он своего Дюрера, но внезапно предстояло ему и вторичное расставание с ним, он почти не участвовал в общем разговоре, впрочем, причиной тому была и скромность.

Разошлись поздно, встала луна. Франц простился с Лукой, потом проводил своего учителя с супругой на постоялый двор. Здесь он простился с женой художника, а Дюрер пошел с ним обратно, пройдя несколькими улицами, они вышли на городской бульвар.

Луна косо светила сквозь почти облетевшие деревья; они остановились, и Франц со слезами бросился на шею к своему учителю.

— Что с тобой? — спросил Дюрер, заключая его в объятья.

— О дорогой мой, любимый мой Альбрехт! — вскричал Франц, — сколь безутешен я, что не в моих силах высказать, как почитаю я вас и как люблю. Я всегда мечтал еще раз встретиться с вами, чтобы высказать вам свою любовь, но сейчас это все равно не по силам мне. О любимый мой учитель, поверьте мне на слово, поверьте моим слезам.

Говоря так, Франц отстранился от Дюрера, и тот подал ему руку и сказал:

— Я тебе верю.

— Ах, — воскликнул Франц, — как отличаетесь вы от всех прочих людей! Все отчетливее я ощущаю, что никогда мне не встретить подобного вам! К вам я привязан всем сердцем и никому не буду доверять так, как доверяю вам.

Дюрер в задумчивости прислонился к дереву, лицо его находилось в тени.

— Франц, — проговорил он медленно, — не заставляй меня ощущать твое отсутствие еще горше, ведь и у меня никогда не будет второго такого ученика, такого друга. Потому что ты мне друг — единственный, кто подлинно любит меня всей душой, единственный, кому я могу сполна ответить на любовь.

— Ни слова больше, Альбрехт, — ответил Франц, — или я упаду замертво.

Дюрер продолжал:

— Это всего лишь правда, сын мой, — ибо я люблю тебя как сына. Или ты думаешь, что твоя верная привязанность от самых детских лет не тронула моего сердца? О, ты не знаешь, что перечувствовал я в тот вечер в Нюрнберге и что чувствую сейчас; я и сейчас, как тогда, поспешил бы распрощаться с тобой, но я не в силах.

Теперь уже он первый обнял Франца, и тот почувствовал, что его дорогой учитель плачет. Сердце его готово было разорваться.

— Другие, — сказал Дюрер, — не любят меня так, как ты; в их мыслях слишком много земного. Я часто надеваю на себя маску черствости и веду себя, как принято; но сердце мое не таково. Пиркхаймер — богатый патриций, он славный человек, но меня он ценит только ради моего искусства и потому, что я усерден и не мрачен душой. Моя жена мало знает меня, и оттого, что я всегда молчу и уступаю ей, она думает, что делает все как лучше для меня. Себастьян — добрый малый, но я не чувствую в нем родственного сердца, как в тебе. Об остальных и говорить нечего. Поистине ты у меня один в целом свете.

Франц вымолвил в восторге:

— Для меня не могло быть большего счастья, нежели то, что вы знаете о моей глубокой любви к вам.

— Всегда будь честен, — сказал Дюрер, — и пусть твое смиренное сердце навсегда останется таким, как сейчас. Возвратись в Германию и в Нюрнберг тогда, когда сочтешь нужным; а для меня не будет большей радости, как впредь всегда жить рядом с тобой.

— Я — одинокий сирота, нет у меня ни отца, ни матери, ни родных, — промолвил Франц. — Вы для меня — все.