Странствия

— Если бы тучи небесные были способны объяснить нашу скорбь пасущимся скотам, они бросили бы свои луга и присоединили бы слезы свои к нашим, оплакивая кончину твою и великое сиротство, в котором отныне мы пребываем, или попросили бы тебя забрать и нас с собой в обитель смерти, где все мы тебя видим, между тем как ты нас не видишь, ибо недостойны мы такой милости. Но для того чтобы народ сей обрел утешение, прежде чем могила скроет от нас твое тело, яви нам в земных образах спокойную радость и сладостное удовлетворение, кои ты ныне вкушаешь, дабы восстали все от тяжкого сна, в который погрузила их томная плоть, и нас, несчастных, побуди подражать тебе и встать на твою стезю, дабы при последнем вздохе, который мы испустим, удостоились мы увидеть исполненный веселием лик твой в Обители Солнца.

На что народ единым страшным криком ответил:

— Miday talamba, — что значит: «Даруй нам, господи».

Тут булавоносцы принялись с большим трудом очищать дорогу новой процессии, но народ ни за что не хотел расступиться. Наконец из дома, расположенного по правую руку от помоста, вышло двадцать четыре маленьких мальчика со множеством драгоценностей и золотыми цепями на шее, облаченные в весьма богатые одежды. Все они держали в руках необычные для нас музыкальные инструменты. Встав на колени в два ряда по обе стороны катафалка, они заиграли. Затем двое из них запели, время от времени им вторили еще пять голосов. Пение их было столь умилительно, что народ обильно проливал слезы, а некоторые почтенные и степенные люди разжалобились до того, что в сокрушении своем наносили себе удары по лицу, а другие бились головой о ступени катафалка. Пока продолжалась эта церемония и еще десять или двенадцать, которые последовали за ней, шесть молодых и благородного происхождения грепо принесли себя в жертву, испив из золотой чаши, стоявшей на особом столе, некую желтую жидкость, столь ядовитую, что едва успевали они ее допить, как уже падали мертвыми. Все они за свой поступок были сочтены святыми и стали предметом всеобщей зависти и почитания. С того места, где они падали, их немедленно поднимали и торжественно относили на костер из сандала, стиракса и алоэ и предавали сожжению. Когда наступило утро, с помоста сняли наиболее драгоценные вещи. Но балдахины, бархат, флаги, хоругви и другие ценные украшения не стали трогать. Все это со множеством церемоний, громкими воплями и рыданиями, под страшный шум и грохот музыкальных инструментов было подожжено вместе с помостом, и костер, политый драгоценными благовониями, превратил в короткое время тело покойного в пепел. Пока пылал огонь, король и вельможи, присутствовавшие при сожжении, бросали в него золотые вещи, кольца с рубинами и драгоценные жемчужные ожерелья. И все эти богатые изделия, столь бессмысленно загубленные, вместе с костями и плотью бедного ролина пожрал огонь. Как говорили здесь, на похороны эти было потрачено более ста тысяч крузадо, причем в эту сумму не вошли одежды, пожертвованные королем и вельможами тридцати тысячам священнослужителей, на которые ушло огромное количество ткани. На этом деле изрядно разжились португальцы, ибо продали все привезенные из Бенгалии запасы по той цене, которую им пришло в голову назначить, причем расплачивались с ними серебряными слитками и золотыми караваями.

Глава CLXVIII

Каким образом был избран новый моунайский ролин, высший талагрепо язычников Бирманского королевства

На другой день между семью и восемью часами утра, когда пепел окончательно остыл, король собственной персоной в сопровождении высших сановников государства направился к месту, где было сожжено тело, а за ним пышной процессией последовали все грепо этой секты, в том числе сто тридцать с серебряными кадилами и четырнадцать с золотыми подносами на головах. Все они были облачены в желтый атлас и алтирны из зеленого бархата, подвязанные под мышками, шедшие за ними шесть или семь тысяч были тоже одеты во все желтое, но в тафту и индийские ткани, что тоже производило впечатление роскоши, так как участников процессии было очень много. Когда она дошла до места, где было сожжено тело ролина, после нескольких языческих церемоний и молитв, выполненных и произнесенных по принятому у них чину в соответствии с обстановкой и чувствами, которые испытывали все, на агрен, или кафедру, взошел бирманский талагрепо, дядя короля, брат его отца, почитавшийся среди народа наиболее умным из всех и поэтому избранный для этой проповеди, и, обозрев во вводной части жизнь и заслуги усопшего, которому он воздал хвалу в подходящих для этого предмета выражениях, он пришел в такое возбуждение, что, обратившись со слезами на глазах к королю и несколько возвысив голос, чтобы все могли его расслышать, произнес: