Страницы незримых поединков

Суровое было время, беспощадное. Гражданская война разгоралась. Работать приходилось на износ, сутками. Кашель все больше и больше одолевал Ивана Федоровича, появилось кровохарканье. Для того, чтобы поправить как-то здоровье, его направляют в Ташкент. Но и здесь было не до себя. Чуть-чуть подлечившись, Лобов активно включился в формирование и организацию Туркестанской ЧК. Принимает он непосредственное участие в раскрытии заговора английского разведчика Бейли и в подавлении эсеровского мятежа Осипова. После чего Лобов направляется для чекистской работы в подразделения Красной Армии. Он становится начальником особого отдела Ташкентской группы войск, а затем начальником особого отдела Актюбинского фронта.

Здесь под его руководством и при непосредственном участии проводится ликвидация опаснейшей авантюры бывшего командующего фронтом эсера Колузаева. Он был снят за развал фронта, но не подчинился решению Военно-революционного совета республики, нового командующего фронтом признать отказался, колузаевцы стали проводить провокационную работу в армейских частях. При аресте и разоружении мятежников Лобов едва не был зарублен, только выдержка, хладнокровие и немалый уже опыт оперативной работы помогли Ивану Федоровичу избежать смертельного исхода.

В непрерывной работе, в открытых сражениях, в стремительных схватках с затаившимся врагом, готовым из-за угла нанести удар в спину, в ночных анализах событий, ситуаций, следственных материалов промелькнуло лето. Сил порою уже не хватало. Он держал себя только железной своей волей, спешил сделать для революции, для победы Советской власти как можно больше.

К осени 1919 года получен новый приказ, из которого следовало, что И. Ф. Лобов переводится в Оренбург на работу в особый отдел при РВС Первой армии. Горячо, энергично, умно берется он за дело на новом месте. Но силы его тают. Товарищи с беспокойством и тревогой следят за состоянием его здоровья.

Тревожные вести о самочувствии Ивана Федоровича долетают и до Москвы. Василий Васильевич Фомин обратился с письмом к начальнику особого отдела Первой армии Чибисову: «Он очень равнодушный к себе человек. Работать ему ни в коем случае нельзя. Я его хорошо знаю с 1912 года по тюрьме. Для нашей партии он человек безусловно дорогой и нужный».

Лобову был предоставлен отпуск, оказана материальная помощь, но туберкулез легких продолжал прогрессировать. Он еще работает. Побывал с докладами о событиях в Ташкенте и на Актюбинском фронте в Москве, в ВЧК. Он еще бодрится, держит себя в руках. Но возвратился в Оренбург уже по сути дела безнадежно больным человеком.

17 января был день его рождения, а 19 февраля, прожив еще чуть больше месяца, он умер.

И было Ивану Федоровичу Лобову 28 лет.

Всю свою короткую, яркую жизнь он отдал революции.

М. НОВОХАТСКИЙ Из записок чекиста

Всматриваюсь в фотокарточку Клейменова и ловлю себя на мысли, что уже видел этот пронзительный взгляд, щеголеватые ухоженные усы, лихо подкрученные вверх. Он очень похож на Чапаева. Ну вот, теперь вспомнил. Тогда, в 1934 году, в здании совпартшколы на улице Ленина, нас, босоногих огольцов, много набивалось в небольшом зале, где по воскресным дням слушателям показывали фильмы. Малышей пропускали сюда бесплатно, но с условием, что мы не будем занимать стулья и скамейки и, главное, свистеть и кричать. Именно в этом зале я впервые увидел кинофильм о Чапаеве. Рассказывать о том, с каким чувством все мы, и взрослые и дети, выходили из зала на улицу, не буду. Словами эти чувства не передать.

А на следующий день мы с Витькой Логиновым под крыльцом дома Трофимовых занялись любимым делом: просмотром стеклянных фотопластинок, которых тут было несметное количество. Михаил Михайлович Трофимов был известным в Оренбурге фотографом. По непонятным нам с Витькой причинам использованные пластинки фотограф не выбрасывал, а складывал под крыльцо, между полом веранды, стоящей на столбиках, и землей. За десятки лет этих пластинок накопилось видимо-невидимо, многие из них были поколоты, от других фотослой отстал и легко шелушился под нашими пальцами.

Витька, мой закадычный дружок, тайно надеялся найти негатив своего отца — начальника штаба 1-й Оренбургской дивизии, умершего год назад от туберкулеза и многочисленных ран, полученных в боях за Оренбург. Мне же было просто интересно рассматривать пластинки, где, как я знал от других, черное на фотографии выглядит белым. И вот на одной их них я увидел Клейменова. Нет, тогда я был глубоко убежден, что это Чапаев, и доказывал Витьке, что Василий Иванович мог свободно приехать в Оренбург и сняться у Трофимова. Меня тогда уже поразил строгий взгляд, направленный на мое левое плечо, будто он — Чапаев-Клейменов — видел что-то очень важное за ним. Но больше всего запомнилась шинель, из-под которой виднелась еще одна, такая же толстая и серая.

— Это чтобы не прорубила беляцкая шашка, — убежденно сказал Витька. Я ему поверил.

Теперь-то я точно знаю, что тогда на фотопластинке видел Дмитрия Ивановича Клейменова, отважного комиссара и чекиста.