Страх. Сладострастие. Смерть

Мы восприняли от культуры такое множество стереотипов поведения, систем самоограничения и цивилизованной аскезы, общественных предрассудков, оценок, всяческих заповедей и канонов, что любое наше действие неизбежно и сразу же утопает в этой липкой трясине неизвестно кем установленных границ. Страх сковал человека по рукам и ногам, но боится современный человек не реальных опасностей (реально ему уже почти ничего не угрожает), он боится сделать что-нибудь «не так». И именно культура стала той злополучной скрижалью, на которой высечено это эфемерное «как»: как поступать, как думать, как чувствовать, как воспринимать, как относиться; детерминированы все элементы человеческого существования – от коитуса до патриотизма. А если «не так» – значит, патология.

Заявленный идеал недостижим уже хотя бы потому, что все эти «как» выдуманы романтиками, страдающими от сексуальных проблем, эстетами, которые до мозга костей пропахли нафталином «художественной ценности», этиками, которые никогда не поступали так, как заповедовали, церковниками, которые носят под сутанами «армейские погоны» служителей «Святой Церкви», и психиатрами, которые до сих пор не могут дать определения понятию «нормы». Вот такая «дружная компания» заведует «границами», которые воспринимаются наивным и доверчивым человеком, как откровение Ее Величества Науки, раскинувшейся на просторах от теологии до генетики.

Все эти «как», не стоящие и выеденного яйца, стали настоящим психологическим Освенцимом, выбраться из которого нет никакой возможности. Вот почему протест против культуры на самом деле является протестом против психологического рабства, в котором все мы оказались благодаря этой самой «культуре». И если Уайльду подобный протест оказался не по силам, то Роман Виктюк не просто протестует, он разрушает завесу этого псевдокультурного мракобесия.

Великий протестантский теолог и философ Пауль Тиллих утверждал, что человек пытается спастись от тревоги «путем бегства от культуры». «Подобное стремление само по себе – заблуждение, – говорит Тиллих, – ведь бегство от культуры – это тоже элемент культуры. Человек, по существу, ее составная часть, поскольку он формируется как человек именно благодаря развитию своей природы внутри себя и в окружающей его среде. Поэтому проблема тревоги может и должна быть решена в сфере культуры». В противном случае (это добавляет уже не теолог и не философ, а психиатр) человек, оказавшись не в силах вынести этой тревоги, просто выскользнет из-под пресса культуры, и ведь это уже начинает происходить по механизмам аддиктивного (наркомания) и девиантного (агрессия и аутоагрессия) поведения, а также через инфантилизацию подрастающего поколения. Поэтому решение, на которое уповает Пауль Тиллих, должно быть найдено во что бы то ни стало, и оно найдено, оно найдено Романом Виктюком.

Работая в «сфере культуры», Роман Григорьевич педантично разрушает ее консервативную идеологию. Искусство традиционно носит «начертательный» характер: оно изображает, показывает, рассказывает, повествует. Человеку (зрителю, слушателю, читателю) отведена роль пассивного реципиента, но тревожный человек просто не способен к вдумчивому восприятию. Сам человек (смотрящий, слушающий, читающий), вопреки сформировавшемуся стереотипу, нисколько не интересует искусство, оно продолжает навязывать ему свой «взгляд на вещи». А поскольку эти диктаторы от искусства являются такими же узниками общего для всех нас психологического концентрационного лагеря, то можно себе представить, что они начертают на своих «транспарантах», изощряясь в порождении своих «культурных идеалов». Они расскажут нам о человеке такие удивительные басни, что мы неизбежно и безоговорочно поверим создателям этих творений, наивно полагая, что так бессовестно врать просто непозволительно. Оказывается, позволительно!

«Говорить о…» – значит, придумывать. Так одни умники напридумают, а другие поверят. Но зачем же человеку рассказывать о человеке?! Это все равно как если бы кто-то видевший аппендикс лишь однажды, и то на картинке в школьном учебнике, будет рассказывать хирургу, как производить аппендэктомию, которую последний делал не одну сотню раз. И Роман Григорьевич категорически отказывается говорить «о человеке»! Он просто не видит в этом никакой необходимости, но в отличие от Оскара Уайльда он не избегает этой темы. Когда зритель его спектакля переживает Ужас в минуты беснующегося танца Саломеи, когда его зритель коллапсирует в собственной ничтойности перед лицом Ничто, когда страхи его зрителя, эти паразиты души, погибают вместе с болью истерзанной и поруганной самости, в этот миг его зритель рождается заново, перерождается и, воскресая после ритуальной смерти, узнает человека в самом себе; после этого Роману Григорьевичу просто нечего «рассказывать» своему зрителю.