Страх полета

Он-то считает, что Адриан «всего-навсего» играет роль отца, так что это всего лишь подмена, сублимированный образ. «Всего-навсего»! Короче говоря, я попросту обыгрываю Эдипов комплекс, так же, как «перенесение нереализованных желаний» на моего немецкого аналитика, доктора Харпе, не говоря уже о докторе Кельнере, с которым я только что рассталась. Это Беннет мог понять. Пока это Эдипов комплекс, но не любовь. Пока это сублимация и перенесение, но не любовь.

С Адрианом дело обстояло куда хуже.

С ним мы встретились под сводами готической арки. От также был полон идей и интерпретировал все по-своему.

— Ты продолжаешь метаться между нами двоими, — сказал он. — Просто понять не могу, кто из нас мамочка, а кто папочка?

Внезапно меня осенила безумная идея собрать вещички и сбежать от них обоих — это избавит меня от необходимости выбора… И принадлежать самой себе. И прекратить эти метания от одного мужчины к другому. Наконец-то стать самостоятельной. А почему это меня пугает? Ведь другие варианты еще хуже, правда? Широкое поле для фрейдовских интерпретаций или для лаингианских изысканий! Ого, какой выбор! Я могу собрать свои силы и дать выход неиспользованной энергии в религиозном фанатизме, научной работе, да хоть в марксизме, наконец. Что и говорить, сублимация желаний — штука что надо! Да любая система становится гротеском, если придерживаться всех ее постулатов и воспринимать буквально каждое слово. А чувство юмора не помешает, если хотите сделать здравые выводы из любой теории. И вообще не доверяю теоретическим выкладкам и обобщениям. Ведь нет двух одинаковых людей, значит все относительно; и непреложных фактов очень мало. Ведь окружающее так противоречиво и строится на парадоксах. Почему я этомуверю? Только из чувства юмора. Смеюсь над теориями, людьми… над собой, кстати говоря, тоже. Смеюсь даже над чьей-нибудь потребностью смеяться не переставая. А нельзя не смеяться, видя эту жизнь, полную противоречий, жизнь, столь многогранную, обоюдоострую, разноречивую, забавную, трагическую, а иногда и незабываемо прекрасную. Жизнь подобна фруктовому пирогу с вкусными сливами и противными косточками, из чего следует, что надо есть пирог и выплевывать косточки, но, когда ты слишком голоден, ты рано или поздно подавишься косточкой. (Кое-что из этого я выдала Адриану).

— Жизнь как фруктовый пирог! Ты ужасно чувственна, и все воспринимаешь на вкус, правда? — сказал Адриан, скорее утверждая, чем спрашивая.

— Это что-то новое — а что ты собираешься предпринять?

Он влажно поцеловал меня, и это было еще одной вкусной сливой во фруктовом пироге жизни.

— Как долго ты еще собираешься изводить меня? — спросил Беннет, когда мы вернулись в гостиницу. — Я не собираюсь мириться с этим.

— Извини, — сказала я. Звучало довольно неубедительно.

— Я считаю; что мы должны сейчас же уехать отсюда; мы вернемся следующим же самолетом в Нью-Йорк. Мы не можем больше жить в этой суете и неопределенности. Сейчас ты просто не в своем уме. Я увезу тебя домой.

Я чуть было не расплакалась. Мне хотелось домой, и, в то же время, я никуда не желала уезжать.

— Ну пожалуйста, Беннет, пожалуйста, пожалуйста.

— Что пожалуйста? — огрызнулся он.

— Не знаю.

— Ты даже не можешь набраться смелости и уйти к нему. Если ты влюблена в него — так почему же ты не порвешь со мной, и не уедешь в Лондон, и не познакомишься с его детьми. Но ведь ты даже не собираешься это делать. Ты сама не знаешь, чего ты хочешь. — Он помолчал. — Мы должны вернуться домой прямо сейчас.

— А что толку? Тебе больше не удастся завладеть мною, снова загнать меня в клетку. Я ее разрушила. Так что это безнадежно, — мне казалось, что я на самом деле так думаю.

— Возможно, когда мы вернемся домой и ты навестишь своих аналитиков, ты поймешь, почемутак поступила, разберешься в своих мыслях и побуждениях, и нам удастся спасти наш брак.

— Да как же я могу вернуться к психоаналитикам! В такомсостоянии?

— Не ради меня — ради себя самой. Ты же не сможешь так жить все время.

— А разве я поступала так раньше? Ну, хоть раз? Даже тогда, когда ты был суров со мной, даже тогда, в Париже, когда ты не разговаривал со мной, и в те годы в Германии, когда мне было так плохо, когда я нуждалась в ком-то, на кого могла бы опереться, ну хотя бы довериться, когда я была одинока и отгорожена от тебя стеной твоей постоянной депрессии — я никогда не испытывала влечение к кому бы то ни было другому. Никогда. Хотя ты просто толкал меня к этому… Ты сомневался вслух, стоило ли тебе жениться на мне, большая ли это радость — иметь жену-писателя. Ты говорил, что все мои проблемы — буря в стакане воды. А еще ты никогда не говорил, что любишь меня. А когда я плакала и чувствовала себя одинокой, мне нужна была малость: близость и взаимопонимание, а этого ты не хотел мне дать, ты просто посылал меня к психоаналитикам. Ты пользовался психоанализом, чтобы подвести объяснение под все на свете. Когда мне требовалось тепло, ты посылал меня к этим шарлатанам.