Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Вода не хотела мстить кому-либо конкретно и не взяла себе ни одной человеческой души.

За ночь мороз сковал успокоившуюся воду.

Утро выдалось солнечное, и огромный островной каток сверкал и переливался всеми цветами радуги.

Шпиль Петропавловки сиял чистым золотом и слепил глаза. Трубил ангел, и пели колокола.

Ставший ниже, — словно павший на колени, — великан Исаакий, казалось, вот-вот снимет свой золоченый шелом и зачерпнет тяжелой замерзшей воды. Его и так всегда холодные стены покрывал мохнатый, сверкающий колючими искрами, ковер инея.

Белые колонны дворцов вырастали изо льда огромными сталактитами. Уродливые доходные дома начала века казались сейчас мраморно-белоснежными.

Гордый конь Медного всадника опустил копыта на бледно-зеленую корку льда. Император величественно простирал правую руку над незнакомым градом. Конь опустил копыта, но Петр почему-то медлил и не пускал коня вскачь. Боялся, что лед слишком скользкий? Или: что не встретится ему «Евгений бедный» и напрасно будет раздаваться «тяжело-звонкое скаканье» его коня? И ни мостовую, ни людей не потрясет оно…

Высокую дверь Библиотеки Академии наук крепко-накрепко, словно стальным щитом, закрыло коркой льда. Ученые мужи не могли войти в храм науки, не могли с головой погрузиться в умные книги. Почернев от тоски, они пошли пить «горькую».

Сфинксам у Академии художеств, сокрытым под толщей ледяной воды, грезилось (будто замерзающим людям): они вернулись в родные края и лежат на жарких песках пустыни под знойным небом Египта.

Картины и скульптуры, запертые в Эрмитаже вместе со своими хранителями, боялись коснуться побелевших от мороза стен, — словно были они только что побелены малярами. Золотой павлин засеребрился и поджал свой роскошный хвост. Казалось: атлантов, способных выдержать тяжесть свода небесного, сможет погубить мелкая дрожь от холода; по их обнаженным телам, точно трещины, бежали льдистые шрамы… А Фрина, пришедшая на праздник Посейдона в Русский музей, со страхом смотрела на изукрашенное морозными узорами окно. Воздух был бел, как в белую ночь, да вот зябко было не по-летнему. Только какой-то старичок бродил по залам музея и бормотал беспрестанно: «Ничего, не сорок первый…»

Машины во дворах казались валунами ледникового периода. И не было никакой возможности сдвинуть их с места.

Хрустальным звоном звенели над улицами искрящиеся инеем провода. Застыли троллейбусы и трамваи, нарядная бахрома сосулек свисала с их белоснежных крыш. Подземные переходы напоминали огромные холодильники, доверху заполненные льдом.

Утренний мир был чист и радостен.

Взрослые ходили по городу озабоченно и осторожно; они скользили, падали, чертыхались. А дети — ликовали. Детвора заполнила весь город. Раньше и представить себе нельзя было, что в городе, оказывается, столько детей! Сломя голову они носились по свободным от машин улицам; на санках, на фанерках, на задах съезжали с горок. Их штаны, вытертые уже до блеска, сверкали, словно утренний лед на солнце.

Но за день солнце сделало свое дело. Лед стал таять.

Широкими темными потоками вода уходила в реку, в открытые люки. Взрослые сосредоточенно, методично откалывали от ледяных глыб куски, и те плыли по проезжей части улиц, словно по реке в ледоход, покачиваясь и крошась.

Отцы города смотрели и радовались: он обретал привычный вид. Обычный, будничный вид. Горожане могут спать спокойно.

Ледяной континент был безжалостно, словно землетрясением, разрушен и расколот на отдельные островки. Островки были уже обречены.

Затих ребячий смех. Померк шпиль Петропавловки. Спустил паруса кораблик Адмиралтейства. Конь императора вновь гордо, попирая змею, не опуская копыт, возвышался над гром-камнем. Статуи в Летнем саду плакали, не отворачиваясь, не скрывая слез, — словно малые дети.

Дольше всего держался лед в галерее Двенадцати коллегий. Он забил галерею плотно, от низа до верха, и казалась она длинным, насквозь промерзшим аквариумом. В лед — то здесь, то там — вмерзли рыбины, ракушки, водоросли, и учителя зоологии почти месяц приводили школьников на стрелку Васильевского — «для наглядного урока». Ребята осторожно гладили холодные стенки «аквариума» и вспоминали то необыкновенное, праздничное утро, когда весь город был ледяным.

В отблесках вечернего — уже весеннего — солнца аквариумная тюрьма, ледяная глыба Двенадцати коллегий, была особенно прекрасна!

Девочка? Стрекозка? Психея?

Умер мой двоюродный брат, умер на даче. Узнав об этом, я поехал туда — пока Володю не увезли в морг… Да и вообще, может, помощь какая-никакая нужна?

Брат моложе меня на десять лет, виделись мы редко, но перезванивались часто, а главное: я знал, что живет на свете такой человек — мой брат Володька, и мне от этого осознания уже хорошо.

Теперь его не стало.

…Володя, молодой, казался еще моложе, чем при жизни. Смерть, видимо, легкой была. И она не успела еще завладеть всем человеком. Лицо сохраняло живое мускульное усилие.

На даче — полным-полно родственников. Моя помощь не нужна. К чему же путаться под ногами?