Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Да ну тебя! И тебя, и твоего Гераклита! Ты, недобор хромосом, ты… ты… а я-то вот… ты только и знаешь, что насмехаться. Мог бы хоть вид сделать, что тебе тоже интересно. Ведь видишь, что человек расстраивается…

Сделаем вид, что интересно.

Но — кого интересует: где я был, что я видел, что понял, и что я за человек?

А я — тоже все-таки живое существо… Но, простите, и что — с того?

Значу ли я хоть что-либо под этим благословенным небом Вселенной, в этом лучшем из миров?!

Кто же это сказал: «Если я — только я, то зачем я? А если я — не я, то кто за меня?» Вспомнилось почему-то и гвоздем застряло в мозгу… Кто же сказал? Кто-то из древних и, вероятно, не очень глупых? Никак не вспомню… Ну да и ладно, бог с ним. Ответа ведь он все равно не нашел. Имя его забылось, забудем и вопросы его.

Впрочем, философствовать на отвлеченные темы — слуга покорный. И так дел — по горло.

А гвоздь не нужен ни в голове, ни в ботинке…

Я тащился верст десять из одной деревни в другую. У моего путешествия не было цели: я шел просто так. В поисках?.. Утраченного времени? Самого себя?

Просто: шел себе и шел.

А настроение было — препротивное. Просто «душувыдирающее» настроение. Сеял мелкий дождичек. И я даже рад был, что сейчас я — совсем один.

И жалел только об одном: о том, что у меня нет лишней обуви. А водку я вообще лишней бы не назвал…

Где-то на полпути — на моем полпути — дождик кончился. У первых изб деревни какая-то девочка сосредоточенно смотрела на ручьи, бегущие по дороге.

Когда я поравнялся с ней, девочка подняла голову и сказала:

— А у нас вчера мужик повесился.

— Что так?

Девочка равнодушно пожала плечами:

— Да так… Скучно стало. Или опился. В общем, дурной, хоть и взрослый…

Измученное зноем небо тропической Африки висело надо мной. Солнце — начищенное до белого блеска ружейное дуло — смотрело в упор. Но вода в ручье — вот неожиданность! — была прохладной. Я опустил руки в воду и закрыл глаза.

Ладони сделались невесомыми. Они уже словно бы не принадлежали моему усталому телу. Поплыли по воде ручья, подобно лодочкам… Русская девочка на раскисшей после дождя дороге… Маленький африканец, возможно, впервые в жизни увидевший белого человека…

Вода текла, словно время. Она успокаивала, давала прохладу, отдых…

Ну что же, теперь можно ехать дальше.

Пасмурное утро. Только что кончился дождь. Но похоже: он вот-вот зарядит снова. На целый день.

Грудной глубокий голос поет:

О чем, дева, плачешь?
О чем, дева, плачешь?
О чем, дева, плачешь?
О чем слезы льешь?

Женский голос жалуется, тоскует, стонет. Но испуганно замолкает — его перебивает мужской:

— Ну, завела, паскуда! И так на душе тошно, а тут еще ты завыла… Лучше сгоняла бы в магазин… Да побыстрее! Ну, кому сказано!

Мне хочется победить время.

Но чем дольше оно идет, тем большую власть забирает надо мной…

Почему нельзя навсегда остаться в детстве? — когда все в мире так ново и мы все — бессмертны.

Все повторяется изо дня в день, из года в год. И ничего нового в подлунном мире взрослому человеку ожидать не приходится. Все известно давным-давно.

Время течет, словно вода… И само сравнение это появилось так давно! Может быть, тогда, когда только-только появились время и вода. А потом и мы, люди.

Природе, вероятно, почему-то нужно было, чтобы появились мы, ее дети, ее пасынки. Но почему, зачем? Осознаёт ли это она сама? А мы поймем ли когда-нибудь? Или прежде чем понять, мы уничтожим и себя, и ее? Ах, мать-природа, мать…

Музыка оглушала. Она звучала столь громко, что, когда я взял в руки банку с апельсиновым соком, почувствовал: тонкая жесть вибрирует под пальцами. Сначала я даже и не понял: отчего это… А музыка еще только набирала силу.

О, простые, как смена времен года, африканские песни!

И — среди прочих — была в этот раз такая: человеку от самого рождения суждено страдать. Но если он сможет победить свои страдания, он станет только сильнее. Сильнее всех. И главное — сильнее самого себя.

Кажется, круг замыкается. Он сужается, сужается и падает — не нимбом — обручем падает на голову. Сжимает ее, тяжелую от музыки и зноя. Больно? А ты — терпи…

Там, за стенами институтского здания, в темноте тропической ночи полыхают — невыносимо красные для европейского глаза — цветы дерева фламбуайян. Целые аллеи объяты пламенем цветов!

Это — весна.

В России, наверное, первые грозы. Не страшные. Ласковые. Как у Тютчева.

Фламбуайян! Или королевская пациана. Или еще по-иному: смерть европейца.

Зной почти нестерпим. Но скоро — скоро?! — кончится время засухи, начнутся проливные дожди. Тропическая гроза — это, без преувеличения, целое театральное действо! Зрители уже пришли. Где артисты? Где режиссер? Поднимите занавес! Пора разыгрывать новый спектакль.

Нет, еще не пора. Слишком спешишь.

Или само время перестало существовать?

Огонь пылает в ночи — она объята пламенем только что распустившихся цветов.

Зной, тьма, огонь, музыка!

Кажется: золотым ореолом окружены тамтамы.

Фламбуайян цветет — словно танцует. Музыка оглушает — подобно зною.