Страда речная

— Мало ли чего мы не знаем, — вздохнув, откликнулся Венька, и Виктор уже в который раз за сегодняшний день отметил про себя необычную серьезность старшего техника. «Жизнь научит калачики есть», — вспомнил он присказку десятника, думая при этом больше о себе самом, чем о Веньке.

* * *

К вечеру Мартыныч затопил баню. Гроза все еще тащилась где-то сзади и чуть сбоку, намереваясь не то захватить в клещи, не то обойти стороной. Несколько раз на реку обрушивались порывы ветра, трепали на деревьях лист, морщинили воду. Солнце иногда пробивалось сквозь облачность, и тогда видно было, как сильно льет в грозовой стороне. Плотной стеной накосо стояли там дождевые струи.

Виктор наткнулся на шкипера, словно тот подкарауливал нарочно. Он стоял с бельем под мышкой, со свежим разлапистым веником, из которого можно было, пожалуй, выкроить целых три базарных. Шкипер был без фуражки. Голова белела частой сединой, топорщился во все стороны отросший волос.

— А что, Виктор батькович, — улыбнулся Мартыныч, — может, посидим в парку? Отпарим таежные грехи, пройдемся веничком друг по другу, а?

Виктор почувствовал, что отказываться не следует. Правда, горячая, парная баня не в его вкусе, но сегодня она будет кстати.

— А чего ж не похлестаться, — в тон Мартынычу ответил Виктор. — За милую душу!

Банька на брандвахте небольшая, но чистенькая, аккуратная. Сам шкипер приложил к ней руки. Печь и бак для горячей воды — одно целое, комбинация из двух железных бочек. И не ковшом через край кипяток черпаешь, а кран врезан. Кроме топки — еще дверца, специально устроенная каменка с раскаленными чугунинами: пар поддавать. Полок тоже особый, на шарнирах, как вагонная полка. Когда не нужен, опустил его — и сразу просторней станет. Мочалки шкипер принес зацепистые, как скребки — из концов капроновой рыбацкой сети с еще необшорканными узлами. Тела от них враз налились малиновым жаром. Виктор не прочь бы уже створки распахнуть, высунуться в окно. А шкипер хоть бы хны, лишь покрякивает со смаком. Порылся в своем бельишке, достал что-то похожее на лыжную шапочку, натянул на голову.

— Витя, посторонись! Сейчас парку поддам.

Виктор отскочил в угол к самой двери, опустился на корточки. Внизу воздух был не такой каленый. А Мартыныч ворочается глыбой в облаках пара. Заварил в тазике веник — поплыл по баньке горько-сладковатый лиственный дух. Потом поднял полок, закрепил цепочкой, окатил кипятком и грузно полез наверх.

— Ну, где ты там? Давай нажаривай!

Виктор нащупал горячий веник, легонько пришлепнул, примеряясь, Мартынычу по пояснице. И пошел пластать все чаще, все резче, от плеч до пяток: поперек, накосо, с оттяжкой.

— Погоди трошки, — засипел разморенный шкипер. — Плесни ковш холодной воды. Да на голову поливай, тебе говорят! Совсем не терпит она у меня, для того и чепчик натянул.

Наконец Мартыныч сполз с полка, окатился водой, обессиленный, привалился спиной к стенке. Теперь, возле окна, на свету, стал заметен извилистый багровый шрам на его левом боку. Будто кто огромный ухватил однажды шкипера поперек туловища своей лапой, жамкнул разок-другой и оставил на боку следы.

— Чего смотришь? — проследил шкипер за Витькиным взглядом. — Раньше не видел? Фашистский подарочек. Во время штурма Пиллау под Кенигсбергом так шарахнуло, что ребро долой и ранение в голову, контузия: каменной стенкой придавило. Потому и голова у меня ни солнца, ни жары не терпит. Не успел после школы юнг войну начать, она уж кончилась. Долго я по койкам, по госпиталям валялся. Восемнадцать лет — и уже инвалид. До сих пор ранение дает о себе знать. Особенно зимой — одна маета от бессонницы. Врачи уж рукой на меня махнули, ничего не могут поделать. А я сам себе главное лекарство назначил — работу на свежем воздухе.

Мартыныч поднялся, еще раз окатил голову, снова присел рядом с Виктором.