Сторона Германтов

У отца был в министерстве друг, некий А. Ж. Моро; чтобы отличаться от других Моро, он, подписываясь, всегда ставил перед фамилией эти свои инициалы, так что его для краткости называли А. Ж. Уж не знаю каким образом этот самый А. Ж. обзавелся билетом на гала-представление в Опере и послал его моему отцу; в этом спектакле должна была играть сцену из «Федры» Берма, которую я не видел с того моего первого разочарования, и бабушка упросила отца, чтобы он уступил билет мне. Правду сказать, я не слишком-то стремился послушать Берма, хотя за несколько лет до того мысль о ней так меня возбуждала. И я не без меланхолии заметил в себе это равнодушие к тому, что раньше было мне нужнее здоровья, нужнее покоя. Не то чтобы остыла во мне жажда рассмотреть поближе драгоценные частички реальности, смутно угаданные моим воображением. Но оно уже не связывало эти частички с декламацией великой актрисы; с тех пор, как я побывал у Эльстира, та внутренняя вера, с которой я относился к ее игре, к трагическому искусству Берма, устремилась к шпалерам, к современным картинам; я уже не преклонялся с тою же неизменной верой, с тою же постоянной страстью перед великой актрисой, ее манерой произносить слова роли, ее позами, и их «двойники» в моем сердце мало-помалу погибли, как погибали «двойники» покойников в Древнем Египте, которые требовалось непрестанно питать, чтобы из них не утекла жизнь[19]. Само ее искусство поблекло и захирело. В его недрах больше не обитала душа.

Когда с билетом, подаренным отцу, я поднимался по большой лестнице Оперы, я заметил человека, которого принял поначалу за г-на де Шарлюса, обладавшего похожей осанкой; он обернулся, спрашивая о чем-то у театрального служителя, и я понял, что ошибся, хотя ясно было, что незнакомец принадлежит к тому же общественному классу, что и г-н де Шарлюс, судя не только по тому, как он одет, но и по манере говорить с контролером и капельдинершами, из-за которых ему пришлось задержаться. Дело в том, что в ту эпоху несмотря на индивидуальные черты людей сохранялась заметная разница между богатым щеголем из высшей аристократии и любым богатым щеголем из мира финансов или крупной промышленности. Эти последние утверждали свой светский лоск тем, что говорили с нижестоящими резко и высокомерно, а знатный вельможа – кротко, с улыбкой, с преувеличенным смирением и терпением, притворяясь, что он обыкновенный зритель, словно считал это привилегией своего отменного воспитания. Возможно, видя его благодушную улыбку, призванную скрыть непреодолимую границу особого мирка, заключенного у него внутри, какой-нибудь сынок богатого банкира, входивший в этот миг в театр, принял бы этого важного вельможу за ничтожного человечка, если бы не разительное сходство с недавно опубликованным всеми иллюстрированными газетами портретом, изображавшим принца Саксонского, племянника авcтрийского императора, находившегося в этот момент в Париже. Я знал, что он в большой дружбе с Германтами. Подойдя ближе, я услыхал, как предполагаемый принц Саксонский, улыбаясь, говорит: «Номера ложи я не знаю, ее кузина сказала, что мне достаточно спросить, где ее ложа».

Вероятно, это и был принц Саксонский; вероятно, перед его мысленным взором, пока он произносил слова «ее кузина сказала, что мне достаточно спросить, где ее ложа», витала герцогиня Германтская (чья невообразимая жизнь могла, стало быть, приоткрыться мне на миг, когда я увижу ее в бенуаре кузины), и его особенный, дружелюбный взгляд и эти простые слова куда больше абстрактных мечтаний ласкали мне сердце, попеременно касаясь его то лучами возможного счастья, то лучами неверного очарования. Во всяком случае, произнося эту фразу, он из рядового вечера моей обыденной жизни пролагал мне возможный путь в новый мир; упомянув слово «бенуар», ему указали коридор, сырой и исчерченный трещинками; казалось, он вел в морские гроты, в мифологическое царство наяд. Передо мной был просто господин во фраке, удалявшийся по коридору; но я, словно неумело наводя на него зеркальцем солнечный зайчик, безуспешно пытался совместить с ним мысль, что передо мной принц Саксонский и что он идет к герцогине Германтской. И хотя он был один, эта мысль, посторонняя, неосязаемая, огромная, передвигавшаяся скачками, как световое пятно, словно летела впереди и вела его, как богиня, невидимая для остальных людей, направляющая греческого воина.