Столп огненный

На следующее утро они все вместе отправились в менее зажиточный квартал поблизости от доков. Виллемсен, с женой Бетье и насупленной восьмилетней дочуркой Дрике, обитал в скромном доме, под одной крышей со своей привлекательной вдовой сестрой Эви и ее сыном Маттусом, мальчиком лет десяти. Жилище Виллемсена казалось до боли знакомым и выглядело почти точь-в-точь как старый дом Карлоса в Севилье: проход выводил на задний двор, где располагалась мастерская с печью и запасами железной руды, известняка и угля. Альберт сразу же согласился позволить Карлосу, Эбриме и Барни построить печь у себя на дворе, а Ян пообещал выделить необходимые средства.

Дни превращались в недели, и беглецы понемногу осваивались в городе. Эбриму поражало, сколь усердно трудятся голландцы – не только бедняки, которые везде и всюду работали не покладая рук, но и богачи. Ян оказался одним из богатейших людей Антверпена, однако он трудился шесть дней в неделю. Любой испанец, располагай он такими деньгами, уехал бы в сельскую местность, купил бы себе имение и нанял бы человека собирать арендную плату с крестьян, дабы его лилейно-белые пальцы не касались грязных денег, а сам бы принялся подыскивать родовитую пару для своей дочери, чтобы внуки от рождения обладали бы титулом. Голландцам же на титулы было как будто наплевать, а вот деньги они любили. Ян покупал железо и бронзу и производил пушки и снаряды; закупал в Англии овечью шерсть и превращал ее в шерстяное сукно, которое продавал англичанам; выгодно вкладывал средства в грузы, мастерские, поля и таверны; ссужал деньги другим коммерсантам, епископам, что тратили слишком много, и даже принцам. Разумеется, с каждой ссуды он брал процент. Здесь, в Антверпене, на церковный запрет на ростовщичество не обращали внимания.

Еще жители Антверпена нисколько не беспокоились по поводу ереси. В городе было полным-полно иудеев, мусульман и протестантов, и все они ничуть не стеснялись и не боялись выделяться среди горожан своими нарядами, все занимались делом и вовсе не чувствовали себя ущемленными и гонимыми. На улицах встречались самые разные люди: рыжебородые вроде Барни, африканцы наподобие Эбримы, смуглокожие турки с завитыми усами и даже желтокожие китайцы[44] с прилизанными иссиня-черными волосами. Антверпен принимал всех и отвергал лишь тех, кто не платил долгов. Эбриме тут нравилось.

О свободе Эбримы никто не заикался. Каждое утро он в компании Карлоса и Барни шагал в мастерскую Виллемсена, а каждый вечер они все вместе ужинали в доме Яна. По воскресеньям Эбрима с семейством Фольманов ходил в церковь, а потом, после обеда, когда остальные мужчины засыпали, сморенные вином и плотной едой, ускользал и отправлялся в место, которое случайно отыскал, чтобы совершить обряд поклонения воде. Никто не называл Эбриму рабом, но во многих других отношениях его жизнь стала подозрительно напоминать ту, какую он вел в Севилье.

Когда они трудились на заднем дворе Виллемсенов, Эви, сестра Альберта, частенько присоединялась к мужчинам за отдыхом. Ей было около сорока; она отличалась склонностью к полноте, свойственной для многих голландских женщин, привыкших хорошо питаться, а в ее сине-зеленых глазах прыгали чертики. Она расспрашивала всех, но в особенности Эбриму, как своего ровесника. Эви хотелось узнать, каково жить в Африке; она требовала подробностей, причем таких, которые Эбрима порою затруднялся вспомнить. Будучи вдовой с ребенком на руках, она, должно быть, искала себе нового мужа. Карлос и Барни виделись ей, наверное, слишком молодыми, а вот Эбримой она вполне могла заинтересоваться, и африканец спрашивал себя, чем все обернется. Он не знал женской ласки с самого расставания с Элисой, но надеялся, что скоро все наладится, и отнюдь не собирался становиться монахом.

Постройка печи заняла месяц.

Когда настала пора проводить испытания, Фольманы и Виллемсены явились полными семействами.

Только теперь Эбриме пришло в голову, что до сих пор они испытывали печь всего единожды, и невозможно сказать наверняка, получится ли во второй раз. Они будут выглядеть фанфаронами и глупцами, все трое, если ничего не выйдет. Хуже того, провал непременно скажется на их будущем – а эта мысль заставила Эбриму осознать, что он, оказывается, незаметно для самого себя начал строить планы, как бы обосноваться в Антверпене. В довершение всего ему было ненавистно представлять, как он опозорится на глазах у Эви.

Карлос растопил печь, Эбрима засыпал железную руду и известняк, а Барни принялся подгонять двух запряженных в постромки лошадей, что приводили в действие меха.

Как и прежде, ждать пришлось томительно долго.

Барни с Карлосом болтали о пустяках, скрывая беспокойство. Эбрима старательно сохранял на лице обычное безучастное выражение, хотя на самом деле чувствовал себя так, будто поставил все, что имел, на единственную карту.