Столп. Артамон Матвеев

Охая, дотащился до печи, потрогал. Кирпичи теплёхонькие, не более того. Пил квас, мокрым полотенцем отирал шею, грудь. Сидел возле окошка, положа голову на подоконник. И вдруг сказал:

   — Домой хочу!

И перепугался. Уж не смерть ли кликнул?

В глазах пошло мельтешение палат, келий, чуланов. Не дал ему Бог дома.

Истомившись, лёг. Тотчас и сон приснился. Глядят на него без зазрения совести розовые соски Дорофеи, а ему хочется, чтоб она повернулась да чтоб полы мыла, заголясь. Сердце молотом стучит, в душе ужас.

Прочь отогнал соблазн. Поднялся, пошёл к божнице, положил дюжину поклонов, святой воды выпил глоток.

Лёг на спину, постанывая от немочи. И опять забылся. Увидел царя. Алексей Михайлович шёл, догоняя, а он, окаянный, шагу ни на мало не убавил... Повёл глазами — Коломенское. Между дубками тропинка к Москве-реке... А Михалыч уж вот он. Улыбается... Вскипели в груди обиды да просохли, так пот разом высыхает на солнышке, так слёзы испаряются... Повернулся к другу собинному, и поглядели они глаза в глаза, а Михалыч нашёл его руку, стиснул, с болью, со сладостью... Пошли они рядом. И оба знали — вся старая дурь развеялась. И уж так было хорошо!

   — Царицу-то... я ведь не видел, — сказал Никон.

   — Увидишь, — улыбнулся царь. — И младенца увидишь, Петрушу. Здоровенький, весёлый. Мария-то Ильинична мальчиков хилых мне нарожала.

   — А я ведь и Фёдора твоего не видел.

   — Нескладица! — кивнул царь. — Добрый отрок. По-польски говорит как мы по-русски. А возьмётся по-латыни, так и по-латыни. Звонкая, скажу тебе, речь.

   — В патриархи кого будешь ставить? — спросил самое больное, чего бы не надо было.

Алексей Михайлович глянул приятельски. Душа так и оборвалась.

   — Меня желает.

Сказал вслух и услышал себя.

Лежал не открывая глаз: ночь ли, утро... Сердце стучало.

   — Господи! — сказал Никон. — Господи!

7

   — Господи! — ахнул Алексей Михайлович, показывая Наталье Кирилловне на черёмуху над рекой. — Господи!

Речки и не видно было, черёмуха, росшая по обоим берегам, вспенилась и почти слилась в один благоуханный сугроб.

   — Воздух сладкий, а на языке горько, — сказала царица.

Алексей Михайлович посмотрел на неё и, затаиваясь, вздохнул. Юная, светлая...

   — Как жизнь, — сорвалось с языка.

   — Кто как жизнь? — не поняла Наталья Кирилловна.

Смутился. Повёл рукою:

   — Всё это. Сама говоришь, сладко, да горько, а у меня аж комок в горле.

Личико у неё озадачилось, счастье в глазах, такое лёгкое, бездумное, затрепетало и подёрнулось дымкой.

   — Как сияют-то, видишь? Старицы, говорю. Нам туда и надобно! — Он почти кричал, а сам следил за её лицом: слава Богу, снова глазки ясные.

Он устроил эту тайную охоту — вольную, без бояр, без полка сокольников — ради неё. Десяток комнатных людей и два друга, Фёдор Михайлович Ртищев да Артамон Сергеевич Матвеев.

Среди своих царица не скрывала лица, сидела на коне верхом, по-мужски. Призналась однажды ему:

   — Я в девках любила на лошадке скакать, хоть и была она у нас толстобрюхая, толстоногая, Ртищева царь позвал с собой, чтоб хоть как-то утешить милого, старого, верного друга. Фёдор в последние годы бывал на дворцовой службе нечасто. Болезни одолевали.

Он и теперь приехал в колымаге, верхом — голова кружится. Но с ним тоже был сокольник с кречетом Аксаком.

Алексей Михайлович подъехал к своему драгоценному товарищу. Фёдор, бледный, исхудавший, посмотрел на государя весело, задорно:

   — Смотри! Мой Аксак прыткий. Лучше бы его и не пускать.

   — Вон чего удумал! Моя, твоя... Красота душу тешит.

Хотелось сказать что-то особое, ласковое, сокровенное, но подъехал Артамон, тоже друг детства.

Алексей Михайлович пошутил:

   — Что же ты, Фёдор, пьяниц-то никак не вытрезвишь? Уж сколько лет мыкаешься, а канавы не пустуют.

   — Пьяный да умный — человек думный. Так ведь у нас говорят. Али ещё по-другому. Доходились ножки, доработались ручки, додумалась голова... Думает Русь-матушка! Дума вечная, вот и заливает сердце вином.

Встрепенулся Алексей Михайлович, озлился:

   — Чем паскуднее человечишка, тем пьянее!

   — То-то и оно, — согласился Фёдор Михайлович. — Человечишка чувствует себя паскудным, пока трезв, а выпил — и вот уже велик, с Богом поговорить тянет.

   — Ладно, ребята! В Думе будем умничать. На охоту! — весело сказал Алексей Михайлович и тронул Фёдора за плечо. — Спасибо тебе, милый человек! Пьяни в Москве и впрямь поменьше стало.

Ради затравки пускали соколов на голубей, привезённых с собой. Наконец подъехали к старице. Пришло время великих птиц. Кречет Бурляй, сделав шестнадцать ставок, пал из-под белого облака на серую гусыню и убил её, низко над водой, но, как и подобает кречету, влёт.

   — Пускай своего! — крикнул Алексей Михайлович Ртищеву.

Аксак взмывал так, что казалось, само небо затягивает в воронку. На двадцать шестом круге исчез, а потом — стрела Перунова — пал со звёздных высот на огромного гуся и заразил[28].

   — Каков у него бодень — кинжал! — закричал Алексей Михайлович, поражённый красотой полёта, жестокой точностью охотника.

   — Бодень? — дотронулась Наталья Кирилловна до плеча разгорячённого супруга.