Столп. Артамон Матвеев

Поехали. Енафа молчала, молилась. Малашек блаженствовал, хорошо, когда тебя везут.

В избе Енафа распласталась перед иконами, расплакалась. И всё ещё плача, но уже и посмеиваясь над обилием мокроты, захлопотала возле печи.

   — Батюшка, хлебы поставлю. Своего хлеба хочу! Чужие куски всё горло-то расцарапали.

   — Хозяйствуй, — сказал Малах и, решившись, погладил дочь по волосам. — Пойду баню затоплю.

   — Дедушка, я с тобой! — просиял Малашек.

Они были — копия. Матёрый мудрый старец и всё на свете уже видавший, всякую работу любящий — отрок.

   — Батюшка, ты письмо-то дай мне! — попросила Енафа.

Малах достал из-за божницьг белую тряпицу, развернул, а в ней грамотка, с ладонь, Енафа взяла листочек, как птицу, не упорхнула бы. Упорхнёт, и не будет тепла, не будет Саввиного родного духа. Начала читать, и сердце упало: «Егда седе на царство он, и пришедшии неции христолюбцы в пустыню к святому Михаилу, рабу Божию, и возвестиша ему: «Иной царь государь воцарился ныне после отца своего» — и Михаил рече им: «Несть царь, братие, но рожок антихристов».

   — Батюшка! — шепотком вскрикнула Енафа. — Что это?

   — Ты на обороте чти! — сказал Малах, открывая дверь и пропуская перед собой Малашека. — У нас бумаги не больно где найдёшь, а в ихнем краю — подавно.

Перевернула листок, и кровь так и закипела — от макушки до пяток:

«Драгоценнейшая Енафа! Молю Бога, чтоб увидали твои глаза бумагу сию. Далеко я, милая, а навек ли, или до времени, не ведаю. Здесь людей в ямах держат, а я, слава Богу, поверху. У попа Лазаря жена тут живёт с дочерью, но житье аховое. Страна здесь холодная, однако рыбная, а с хлебом беда... Живой муж твой Савва, и тебе бы жить, Малашека растить. К отцу твоему пишу. Его дом крепче нашего. Чужим людям не показывай...»

Последняя строка написана была как бисером. Енафа поцеловала письмо, встала на колени, отбила двенадцать поклонов. Второй праздник на дню!

Выскочила во двор, поймала курицу, голову долой. Дворовому кинула... Да и загляделась. Вишнёвые кусты деревьями стали, укроп тёмно-зелёный, пахнет зовуще, маки вдоль избы. Огуречные три грядки, три грядки моркови. Всё как в детстве. Поглядела на небо — высокое. Облачка белым-белы, косяком, как гуси-лебеди, плывут.

На север. Может, и Саввушка их увидит.

   — Господи — жив! Господи, приведи меня к мужу моему!

И опять к печи. Управилась с курицей — в горшок, на огонь. Раскатала тесто, лапши нарезала.

Прибежал Малашек.

   — Мама, гляди-ко! — раскрыл ладонь — жук. Изумрудный, с золотым отливом.

   — Отпусти Божию тварь.

   — Я отпущу, я показать... Мама, а за баней — гороху! Принести?

   — Я потом схожу, ты дедущке-то подмогни.

   — Да мы уж затопили! — убежал.

Смотрела через дверь вослед младшенькому. Где теперь Иова? Где первенец? Вот судьба...

Перед столом замерла. В глазах — детство, семья... Собрать бы всех, хоть на часок.

И снова к печи: пора ли лапшу засыпать? Огонь распалила чересчур жаркий, но хотелось сделать всё скорей, скорей. Исскучалась по бабьей работе.

Вдруг почувствовала — кто-то на прядку за ушком дует. Хотела обернуться — и замерла. Да ведь это же, чай, домовеюшка. За хозяйку признал.

Малах принёс горсть малины.

   — Полакомись! Малашек, как медвежонок, лазит под кустами. Пыхтит.

Енафа положила ягоды в рот.

   — Сладко, батюшка!

   — Ты в сундуке-то погляди. Там бабьего много, да и на Малашека найдётся.

   — Ох! И правда! — спохватилась. Енафа. — У нас в похоронках чего только не спрятано, а пришли как нищенки. С Егорушкой добро прятали. Грех случился, чужого нам навезли. Раздать нельзя, выкинуть ещё страшнее — пересуды пойдут.

   — Егора-то, стать, к вам привезли?

   — День всего побыл. В Курмыш его вскорости отправили. Куда потом подевался — не ведаю.

   — Господь милостив. Верю, слетитесь ко мне, как птицы, когда час-то мой придёт. Глазками не моргай, не моргай! Не завтра сие. А нынче — банька. Потешь себя, попарься.

   — Ну уж нет, — возразила Енафа. — Сначала мужики. Я стряпню достряпаю.

Малашек из бани вернулся с головкою пушистою, кудряшки кольцами. От каждого колечка свет.

Дед и внук напились квасу, легли на лавки — блаженствовали.

Енафа поспешила в баню.

От дорожного платья освободилась, как змея от старой кожи. Подошла к бочке с холодной водой, половину выплеснула, долила горячей и погрузилась в теплынь, чуя, как уходят из тела тяготы долгого пешего пути, страхи за Малашека, за себя, за Савву, за Иову, за старика батюшку. Все были живы, на дворе стояло лето, а виселицы, дай Бог, сгниют, и минёт худое, как кончилась зима, как схлынуло половодье.

Вышла из воды разомлевшая, кинула ковшик на камни, постанывая от немощи, взобралась на подлавку, легла в облако выгнать из себя виселичный смрад смерти, тощую вонь нищеты, прогорклый запах сгноённого в богатых домах масла.

Провела по себе руками — шёлковая. Тело ждущее и ведь, должно быть, желанное. Сказала вслух:

   — К Савве поеду.

2