Столп. Артамон Матвеев

   — Прости меня, испытывающего твоё благородство и терпение. Давно хочу подступиться с одною просьбой, но всё не смею. Услышал вот про долг и пришёл!

   — Ну, чего ты так? — улыбнулся Алексей Михайлович. — Говори толком.

   — Сидит в Пустозерске один корабельщик. Ты ему, сказывают, некогда ефимок дал, в давние годы, когда ходил ты пеше к Троице.

   — Помню! — обрадовался государь. — Слепцы! Пели хорошо. А милостыню я дал поводырю. Подросточку. Показалось — на меня похож.

   — Сей человек служил тебе под Смоленском, пятидесятником был. Потом, не знаю уж как, корабль заимел. Доставлял восточных патриархов по Волге.

   — Отчего же он в Пустозерске? Раскольничает?

   — Бог избавил! Корабль забрали у него разинские воры, силой... А потом его вместе с ворами в дальний острог... Жена мыкалась, мыкалась, поехала к своему сидельцу.

   — Приготовь указ о помиловании, — сказал царь. — Полегчало?

   — Полегчало.

   — Вот и мне бы этак... Ладно, начинается. Сейчас ангел Рафаил явится Товии.

Спала гора с плеч Артамоновых.

Указ приготовил, но поднёс для утверждения уже в другой благоприятный день, когда Бог послал доставить великому государю большую радость.

В середине марта в Москву приехал нежинский протопоп Симеон Адамович; а с ним сыновья гетмана Самойловича Семён да Григорий, с учителем своим Павлом Ясилковским, с наставником Батуринского монастыря игуменом Исааком.

Сам же гетман бил великому государю челом, испрашивая приказания идти вкупе с князем Ромодановским в поход на Крым или к Чигирину на Дорошенко. Уповая на царскую милость, не денег желал для себя и для Войска, но лёгких полковых пушек, свинцу, пороха, ратных людей в малороссийские города.

В Киев государево войско, ведомое князем Юрием Трубецким, прибыло уже в середине февраля.

Готовились к походу и другие полки. Было собрано несколько тысяч саней, чтоб успеть по зимнему пути, но воевода Григорий Григорьевич Ромодановский прислал гонца с предупреждением: «Весна в Малороссии нынче зело ранняя. Такого водного располения старожилы не помнят. Реки растеклись морями. Поспешать нельзя». К этому «нельзя» князь Григорий Григорьевич прибавлял: «Ратных людей при мне нет никого».

Обрадовал. Турецкие отряды не только в Каменце, но в Межибожье, в Баре, в Шванце, в Снятине... Церкви разграбили, колокола перелили в пушки. Отбирают детей, девок. Увидят свинью, говорят: казак.

Артамон Сергеевич, докладывая всё это великому государю, сиял глазами.

   — Вижу, вижу! Хорошее напоследок приберёг! Настращал, теперь утешь! — Алексей Михайлович знал своего слугу.

   — Государь! Мы турка в Москве пугнём!

   — Как? Чем?

   — Пушками! Наряд всё равно к походу пора готовить. Провезём пушки по всей Никольской через Красную площадь и в Спасские ворота. Иноземцев, какие в Москве обретаются, пригласим на смотрины.

   — Молодец, Артамон! — Царь шибко почесал в затылке. — Не забудь среди иноземцев своих людей поставить! Пусть всё слышанное запишут. Ты мне эти записки потом прочитай.

   — На пушки и гетманским сынишкам поглядеть будет полезно, — вёл Матвеев свою линию. — А главное — Ивану Серко.

   — Запорожцу? Давно его привезли?

   — Вчера, великий государь.

   — Ты ему веришь? — Спрашивая, царь опустил глаза.

   — Он — казак. Что у него в голове, на донышке, не знаю. Но поляки для Серко — враги до гробовой доски. Для турок, как изволил слышать, казаки свиньи. Некуда ему деваться.

   — Сам с ним поговори, душа в душу. К патриарху потом отправь, после патриарха ко мне... Вот что, Артамон! Коней наберите самых добрых — пушки-то везти. Пушки не осрамят, а вот клячи, сбруя в котяхах... Сам за всем присмотри.

Девятнадцатого марта Москва не торговала — глазела. Везли пушки. Кони парами, рослые, кормленые. Подобраны в масть. Бляхи на сбруе начищены. Пушки как белуги. Большие, изукрашенные. Лафеты тоже изрядные, для стрельбы удобные. Но поразительнее всего — пушек было не десяток, не сотня и даже не две сотни и не три...

Алексей Михайлович с Натальей Кирилловной, с царевнами-сёстрами, с царевнами-дочками смотрели на царский наряд с дворцовых переходов.

Государь плечи развернул, брюхо подобрал, глядел весело.

   — Ну?! — спрашивал он Наталью Кирилловну.

   — Ужас! — кивала царица. — Если они сразу-то все — бааа-бах! Одним громом пришибёт!

   — Чего порох тратить! — рассмеялся Алексей Михайлович. — Мы зраком, государыня, зраком недругов шибаем!

   — Батюшка! — подала голос царевна Софья. — А можно сделать большую пушку? Зело большую!

   — Да какую же?

   — С троянского коня.

   — С троянского, говоришь?! — изумился Алексей Михайлович. — Был бы мастер. Да только такую пушку с места не стронешь.

   — Прости, батюшка. Я не подумала.

Понравилась Алексею Михайловичу думающая дочка, и тотчас резануло по сердцу: такие пригожие, премудрые — и всем быть в вековухах.

«Господи, пошли женихов».

Царевич Фёдор Алексеевич на пушки глядел с Кремлёвской стены. Царевича опекали его дядьки, боярин князь Фёдор Фёдорович Куракин, думный дворянин Иван Богданович Хитрово да Богдан Матвеевич Хитрово с приятелем своим, с Иваном Милославским.

   — Пушки, должно быть, развезут по разным городам? — спросил царевич Куракина.