Столп. Артамон Матвеев

   — Книгу собираюсь ей послать. Толковник. Бог даст, напишу. Теперь-то иными глазами наши посланьица прочитает. Познала, что такое — железная цепь на шее. Громыхаешь той цепью, аки пёс, а не лаешь — молишься, ибо цепи-то драгоценнее золота. Ко святым мученикам той цепью приторочили нас глупенькие никонияне.

   — Дров принесу, — сказал Савва.

   — Сделай милость. Мне так охапки три-четыре. Кирилушку, чай, всякий раз подмывать придётся. Ишь как его разбирает.

Стрелец, развалясь на лавке, царапал воздух скорченными пальцами и то ли крякал, то ли каркал.

   — Боярыня-мученица нынче супруге моей, Енафе, дуром приснилась, — признался Савва.

   — Дуром?! — не понял Аввакум.

   — Да будто голая, в прорубь окуналась, а сын её, Иван Глебыч, будто подо льдом сидел, головой о лёд бился.

   — Помолюсь и о Федосье, и об Иванушке, — сказал Аввакум. — Как бы Михалыч не прельстился имениями-то. Иван Глебыч наследует многие тыщи душ, тучные земли, леса, реки. Увы, сам-то — цыплёнок. На цыплёнка ветер дунет — и лапки кверху.

11

Ох, пророки, пророки! Помалкивали бы... У Ивана Глебовича глаза его сокольи смертной плёнкой подёргивались. Матушку увезли из Москвы. Куда — одному царю ведомо.

К самому Ивану Глебовичу два раза на дню приезжал врач Лаврентий Блюментрост.

За лечение деньги запросил вперёд. Поил снадобьями, кровь пускал.

У Ивана Глебовича всё стало тоненькое: руки, ноги. Кормили-поили с ложечки, как дитятю.

Во всякий приезд немца Иван Глебович принимался плакать.

— Найн! — говорил Лаврентий. — Найн! Губы до ушей. Тогда — здоровье. Вот я. Смотри! Солнце! Ферштейн?

И сиял круглой мордой. Хаживал по комнате, разглядывал драгоценные оклады на иконах, чмокал, как боров.

   — Где матушка? — спрашивал немца Иван Глебович.

Лаврентий опять показывал, что он — солнце.

   — Моё дело — здоровье. Будь здоров — матушке радость.

Исчезал наконец. Ивана Глебовича смаривал сон.

И видел он себя в карете. С ним матушка, покойный отец, покойный дядя Борис Иванович. Возле Бориса Ивановича супруга его, покойница Анна Ильинична. Карета просторная, лошади несут быстро. А потом уж вроде и не лошади и карета не карета — корабль. Корабль покачивало, и видел Иван Глебович за окном облака и свет. Свет, свет...

   — Да куда же мы? — спрашивал он дядюшку Бориса Ивановича.

А у того на устах улыбка ласковая, мудрая, но глаза глядят строго.

   — К Престолу.

Иван Глебович чувствовал, что его будят, но просыпаться не хотел. Не хотел из света в сумерки.

Услышал мужской голос:

   — Матушка твоя, государь Иван Глебович, шлёт тебе благословение и поклон.

   — Она в Боровске, — сказал вдруг больной и открыл глаза.

   — В Боровске! В Боровске! — Перед постелью стоял Родион, племянник полковника Иоакинфа Данилова. — Не пугайся, Иван Глебович. Сидение там не страшное, привольней московского. Мой дядя Иоакинф Иванович сотника Медведевского Александра Сазоновича в доме у себя потчевал. Боярыня Федосья Прокопьевна с матушкой Иустиньей затворены. Инокиня тоже за истинную веру страдает. Коли будет от тебя присылка, всё им передадут, ибо жалость у стражей к боярыне да к соузнице её — великая.

   — Ивану скажи, Иван пошлёт. — Болящий показал на губы.

   — Что? — не понял Родион.

   — Губы мешают. Губы у меня деревянные.

Испугался Родион, кинулся к Ивану, хозяину двора и дворни.

Прибежал Иван, послали за Лаврентием.

Иван Глебович снова в карете с батюшкой, с дядюшкой, с тётушкой плыл меж облаков...

   — Матушка-то где? — спросил Иван Глебович Бориса Ивановича.

   — Матушка твоя не допила ещё чашу.

   — А я? — И увидел в своих руках янтарный сосуд. Поглядел — сухо на дне. Показал дядюшке: — Всё до капельки выпито.

   — До капельки, — согласился Борис Иванович.

Приехал немец. Закрыл глаза умершему.

В тот же день, перед вечерней, с высокой паперти храма Покрова, что на бреге Москвы-реки, в Филях, пришлая странница кукушкой кричала. А когда нищая братия за шаловство такое принялась шпынять крикунью — объявила:

— Царь Вавилона свёл в могилу Ивана Глебовича, сына великой блаженнейшей боярыни Федосьи Прокопьевны! Царя хулите!

И пошёл слух по Москве: залечил царь света Ивана Глебовича до смерти.

12

Артамон Сергеевич собирался на доклад к великому государю.

Первое дело — Малороссия. Пришли важные письма. От гетмана Ивана Самойловича: на царское повеление приехать в Москву изъявлял усердное желание, но указывал на неприятельские замыслы и полную невозможность покинуть Войско даже на малое время. Другое письмо из Запорожья от кошевого Лукьяна Андреева. Этот просил заступника Малороссии Артамона Сергеевича умолить великого государя, чтоб прислал для похода на Крым орду калмыков, чайки с хлебными запасами, с пушками, а ещё вождя сечевиков, басурманам страшного воина, Ивана Серко. Ныне басурманы радуются, что их гонителя в Войске нет, а потому сами промышляют над казаками.

Раздумывая, как подойти к государю, чтоб вернуть казакам их вождя, вспомнил Артамон и Керкирину писульку, лежащую в поясе. Просить так просить! Керкирина сладкая еда всякий день в горле застревает.