Стоит ли им жить?

Теперь-то я знаю, что ничего более идиотского нельзя придумать. Но если бы вы знали, до чего приятно звучит такая софистика, когда уплетаешь крылышко жареной цесарки под стаканчик доброго бургундского, когда кругом тебя толкутся лакеи, а напротив сидит человек, который, несмотря на феноменальные успехи в коммерции, поражает тебя знанием социально-экономических наук.

Даже когда волк нищеты завывал уже полным голосом свою страшную песню, я в феврале 1933 года, проезжая в комфортабельных условиях из штата в штат по направлению к Флориде, сказал жене, что Америка выглядит цветущей. И в данном случае, говоря откровенно, я опять-таки, как обезьяна, повторял слова кучки горлодеров, сидящих на верхушке американской человеческой пирамиды. За исключением небольшой полоски в гористом районе Кентукки, не казалось ли все таким ярким и радостным? А эта полоска ведь всегда была никчемной. И можно ли чего-нибудь ожидать от ее бедной белой шелухи? К тому же мы ехали довольно быстро, так что не совсем удобно было заглянуть в эти покосившиеся домики, где сидели — чего я не знал тогда — сотни кентуккийских ребят, слишком голодных, чтобы итти в школу. А если бы я даже и знал это, мог ли я упрекнуть этих детей за беспечность и нерадивость их родителей?

Несколько раз в 1932 и 1933 году мы проезжали через пенсильванские Эллигени, замедляя ход в городишках, якобы для «научного» обследования ребят, возвращавшихся из школы. Я восхищался их хорошей одеждой. Большинство из них, правда, не выглядело пышками, но их нельзя было назвать и маленькими скелетами. Но мы тогда не располагали временем, чтобы остановиться и поговорить с их матерями и отцами, потому что очень спешили с конференции восточных крикунов на еще более важную конференцию западных горлодеров. Естественно, что мы никак не могли остановиться и заглянуть в дома, где дети были слишком жалки и несчастны, чтобы продолжать учение.

Между тем приходили письма. Сотнями и тысячами сыпались письма однотипного содержания от больных бедняков. Они читали о медицинских открытиях, которые я прославлял. Но у них не было денег на железную дорогу или на автобус, чтобы добраться до больницы, применявшей это лечение. И ввиду того, что они не могли попасть в больницу, или стеснялись обратиться в благотворительное учреждение за помощью, или им было отказано в бесплатной отправке в больницу, находившуюся не в их районе, — они предлагали свои истерзанные болезнью тела для любого отчаянного эксперимента…

Эта лавина писем волновала мое сердце, поскольку доказывала, что я своей работой зажег пожар. Водопад страданий, изливавшихся на меня, стал настолько невыносимым, что я не мог больше читать этих писем! Я оставлял их нераспечатанными, пока Риа[5] не открывала и не показывала их мне.

Но вот в первые снежные дни ноября 1933 года мы вернулись на Голодную улицу после приятно проведенного сезона в Нью-Йорке, где со вкусом поработали и пошумели. Как-то утром я выглянул из окна кабинета и сквозь снежную вьюгу увидел кучку оборванных рабочих, столпившихся под открытым автомобильным навесом. Я надел свою толстую «гудсоновскую» яркокрасную куртку и поспешил к ним с демократическим приветом. Я поздравил их с окончанием безработицы. Из десяти человек девять были голландцами, и их работа оплачивалась грошами.

— Да, мы рады, что снова получили работу, — сказал один из них. — Славно, конечно, поработать, если бы только руки так чертовски не мерзли от лопаты.

Их привезли сюда на открытой платформе, на какой не возят даже свиней или цыплят. Сбившись в кучу, лежа друг на друге, с красными носами, они проехали девять миль в снежную вьюгу при 14-градусном морозе, чтобы воспользоваться неожиданным заработком, который дал им Великий белый отец в Вашингтоне — президент Гувер, друг всех обиженных и забытых людей…

Это утро осталось для меня навсегда памятным. Оно было моим поворотным пунктом. Наконец-то я прозрел и вырвался из рая дураков, в котором пребывал вместе со своими всячески преуспевающими друзьями, умеющими так остроумно согласовывать науку с чужими страданиями. Они старались убедить меня, что только наука может спасти мир, что нам требуется только глубокая исследовательская работа для развития промышленности и широкого использования рабочей силы и увеличения продукции. А в это время правительство зверски уничтожало свиней, превращая их в удобрение для хлопковых посевов. Тут-то мои глаза открылись, и я понял, что миллионы детей могли бы есть гораздо больше свинины и что они были бы счастливы носить сорочки, сшитые их матерями из тех, которые я выбрасываю. А о них-то, об этих детях, мои друзья ничуть не тревожились.

II

На кой чорт, с позволения сказать, мне устраивать себе роскошную жизнь и наживать капиталы, рассказывая о всяких спасительных открытиях, если я знаю теперь, что тысячи людей умирают только потому, что не имеют средств за них заплатить?