Стоящие у врат

В том, что он сказал, конечно, был резон. Скорее всего, именно так и обстояло дело — Макс Ландау обменивал морфин, получаемый от Луизы, на продукты. Хотя я плохо представлял себе Макса Ландау человеком, стойко переносящим боль ради того, чтобы помочь нескольким сиротам. Но, повторяю, то, что мы узнали о нем сегодня, меняло сложившийся образ.

— Пришли, — сказал мой друг, когда мы остановились у трехэтажного кирпичного здания в двух кварталах от дома, в котором проживали рабби Аврум-Гирш и его ученики.

Подъезд был освещен довольно ярко, в окнах тоже горели огни — сумерки уже сгустились почти до ночной плотности, хотя вряд ли было больше десяти вечера. Часов я лишился давно, но за два года пребывания в Брокенвальде научился определять время достаточно точно.

Холберг уверенно поднялся на второй этаж и здесь так же уверенно выбрал правую из трех дверей, выходивших в коридор.

За дверью оказался еще один коридор, образованный уже не стеной, а полустенком. Поскольку в этом доме — во всяком случае, на втором этаже, — жили, в основном, семьи, Юденрат позволил сделать внутреннюю перестройку. Такое объяснение дал мне г-н Холберг, пока мы искали очередную нужную дверь.

Найти оказалось неожиданно легко: на коричневой двери на уровне глаз красовалось изображение смеющейся маски. Надпись над маской гласила, что здесь проживают господин и госпожа Макс Ландау.

Г-н Холберг постучал. Получив разрешение войти, толкнул дверь. Я вошел следом, вновь испытывая неловкость. На мой взгляд, самой неприятной чертой в деятельности сыщика является необходимость то и дело бесцеремонно вторгаться в чужие жилища и чужие жизни. Разумеется, все это делается ради благой цели раскрытия преступления, но ведь невозможно каждую минуту мысленно искать оправдания своим поступкам.

Госпожа Ландау сидела на невысоком топчане, в самом его углу, подобрав под себя ноги и укрывшись выцветшей шалью. Черты ее лица по-прежнему были безукоризненны, но в них мало что оставалось от той блестящей берлинской аристократки, какую я встретил много лет назад. Я не успел толком разглядеть ее во время недавнего прихода в медицинский блок вместе с мужем. Сейчас же мне представилась такая возможность. Волосы урожденной баронессы фон Сакс поседели, кожа на исхудавшем лице казалась хрупкой, большие серые глаза потускнели. Взгляд, которым она встретила незваных гостей, был вполне равнодушным. Она даже не сделала попытки встать. Вернее, какое-то ее движение можно было принять за попытку соблюсти правила вежливости, но жест г-на Холберга немедленно эту попытку пресек. Г-жа Ландау опустила голову и осталась полулежать, только чуть собрала шаль-покрывало.

Я огляделся. Крохотное пространство — примерно два с половиной метра на два — занимал уже упомянутый топчан, два небольших табурета и придвинутый в стене столик. Под столиком на полу находился ящик с минимумом посуды. У двери на гвозде висело серое, залатанное в нескольких местах пальто. Рядом с ним на деревянных плечиках оказались несколько очень красивых, но немыслимых в Брокенвальде платьев. Под платьями я усмотрел аккуратно сложенные на застеленной чистой бумагой коробке стопку нижнего белья.

Никаких вещей, напоминавших о том, что здесь до недавнего времени жил мужчина, не было видно.

Шимон Холберг оглянулся на меня. Я вышел чуть вперед и спросил, невольно понижая голос:

— Госпожа Ландау, как вы себя чувствуете?

Она подняла на меня взгляд и ничего не ответила.

— Вы меня помните? Я — доктор Вайсфельд, — сказал я. — На днях вы заходили ко мне… — я чуть было не сказал: «С мужем», — но вовремя спохватился.

— Да, — произнесла она тихо. — Я помню. Здравствуйте, доктор. Это очень мило с вашей стороны… И со стороны вашего друга, — Лизелотта Ландау внимательно посмотрела на Холберга. — Очень мило, что вы пришли поинтересоваться моим здоровьем. Благодарю вас. Я чувствую себя хорошо. Настолько, насколько это возможно в моем положении… — она все-таки приподнялась и села, кутаясь в шаль. — Прошу вас, господа. Садитесь. Здесь тесно, но ничего не поделаешь. Я так понимаю, вы ведь пришли не только за тем, чтобы выразить мне соболезнования и поинтересоваться моим здоровьем?

Мы разместились на табуретках.

— Госпожа Ландау, — сказал я, — возможно, вы не помните. Но мы знакомы очень давно, и с вами, и с вашим мужем. Нас познакомили на премьере в Берлине, в тридцать первом году.

Она оглядела меня все так же равнодушно.

— Да, может быть. Извините, доктор, я не помню. Действительно, прошло слишком много времени. Слишком много стран. Слишком много людей.

Возникла неловкая пауза, которую прервал Холберг.

— Госпожа Ландау, — негромко начал он. — Я бы не стал вас беспокоить в эти дни, но это необходимо. Вы, конечно, знаете, как умер ваш муж.

Г-жа Ландау кивнула. Ее губы чуть дрогнули, но она ничего не сказала.