Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

…В коробке осталась одна-единственная папироска. Учитель отошел в сторону и стал наблюдать, кто же станет жертвой нашего неслыханного вероломства. А мы курили — осторожно, небольшими затяжками и тем не менее с огромным наслаждением.

— Быстрей! Что вы тянете? — торопил нас учитель.

— Между прочим, никуда я не спешу… — заявил Отия.

— Мда-а-а… Отличный табак! — добавил Нодар, затянулся последний раз и бросил окурок.

— Прекрасные папиросы! — подтвердил Яго Антидзе.

Вслед за ними бросили докуренные папиросы Отар Тавадзе, Ромео Чануквадзе и другие.

Остались я и Отия Каландадзе. Вскоре Отия тоже избавился от адской машины, и теперь весь класс с затаенным дыханием смотрел на меня. Учитель сгорал от нетерпения. Я взглянул на свою папироску — ее оставалось всего на одну затяжку. Я зажмурился, медленно затянулся, набрал в рот ароматный дым, проглотил его и… открыл глаза. Папироска догорела до мундштука. Взрыва не произошло. Я вздохнул полной грудью и щелчком далеко отбросил окурок.

Класс ахнул. Теперь начальник объединенного штаба и его войско стояли друг против друга и не знали как поступить дальше. Наконец учитель приблизился ко мне и произнес голосом, от которого дрогнули сердца даже самых отчаянных наших головорезов:

— В коробке лежит одна папироска, и ее выкуришь ты, Сосо Мамаладзе!

— Не могу больше, Леван Петрович! Благодарю вас!

— Мамаладзе…

— Эту папироску можете выкурить вы, Леван Петрович, она не взорвется! — сказала вдруг громко Хатия.

Все обернулись к ней.

— Как?.. — прошептал учитель.

— Не взорвется, — повторила Хатия, — не было никакого пороха…

И тогда взорвались мы. В припадке смеха мы катались по земле, кувыркались, вопили, дрыгали ногами и становились на головы. Учитель долго сдерживал себя и наконец захохотал так, как, наверно, не смеялся никогда в жизни…

…Когда все успокоились, он подошел к Хатии и сказал:

— Ты думаешь, мне жалко для них папирос?

— Нет, Леван Петрович, этого я не думаю, — ответила Хатия. — Просто мне хотелось доставить мальчикам это удовольствие… Простите меня, Леван Петрович…

Учитель погладил Хатию по щеке, обнял ее за плечи и медленно повел к дороге.

— Мамаладзе! — крикнул он, не оборачиваясь. — Собери, класс и следуйте за нами!

— Класс, стройся! — гаркнул я. — Равняйсь! Смир-р-р-но! К колхозной плантации ша-а-агом… марш! Раз-два-три!.. Раз-два-три!..

Я побежал вперед и встал во главе отряда.

— Молодцы, орлы!.. Молодцы!.. Строевым шагом!.. Запевай!

И затопали опять по долине Супсы наши орлы — кто в отцовских, кто в дядиных брюках и блузах, кто в лаптях, кто в калошах, а кто и босиком… И огласились опять берега реки нашей веселой, задорной песней:

Я в тебе души не чаю,
Повелительница чая.
Если замуж пожелаешь,
Сам тебя я обвенчаю…

…В ту майскую ночь Советская Армия перешла в генеральное наступление по всему фронту.

Такова жизнь

Наступили каникулы. Июнь — самая пора купания, футбола, лело[28], борьбы, лапты. Но июнь сорок третьего мало похож на довоенные каникулы… Какой там футбол!.. Ребят словно подменили.

— Бондойя, сыграем в лапту?

— С ума сошел! А кукурузу полоть?

— Пошли, Нодар, погоняем в мяч?

— Некогда, Сосойя, иду за дровами…

— Отия, зови своих, поборемся!

— Не до борьбы мне, еле ноги волочу…

Мы отлично понимали, что сейчас нам не до игр и забав, но привычка брала свое. Кроме того, очень хотелось хоть на один день забыть про наши нужды и горести, вернуться к счастливым дням беззаботного детства. Бывало, мы собирались на лужайке, разбивались на партии, уже подбрасывался в воздух мяч, но тут то один, то другой из ребят вспоминал про неотложное дело и, помявшись, уходил. За ним уходили второй, третий, и постепенно лужайка пустела… Иными глазами смотрели теперь мы на жизнь своего села, иными глазами смотрело на нас село.

Однажды утром зашла к нам соседка Мака и попросила тетю:

— Кето, дорогая моя, сегодня у меня нади[29]. Одолжи, пожалуйста, твоего Сосойю!

— Иди, Сосо! — сказала тетя.

И я, как взрослый, работал у Маки с утра до позднего вечера, за ужином ел и пил, как взрослый, и напился, как взрослый… И тетя перед сном помыла мне ноги теплой водой точно так, как когда-то бабушка мыла ноги возвращавшемуся с поля дедушке.

…Теплый июньский вечер сорок третьего… Тетя на кухне собралась испечь мчади. Она взяла кадку с мукой, встряхнула, опрокинула ее над корытом. Высыпалось несколько горстей муки. Тетя налила в корыто' теплой воды и стала одной рукой месить тесто. И вдруг я увидел, как в тесто одна за другой капнули слезы…

— Почему ты плачешь, тетя? — спросил я, хотя прекрасно догадывался о причине ее слез.

— Это все, Сосойя, больше нет… — показала она комок теста.

Я промолчал. Тетя вытерла руки и тихо сказала:

— Как нам быть, Сосойя?

— Тетя Кето! — раздалось вдруг со двора.

— Заходи, Хатия! — крикнул я.

Вошла Хатия.

— Здравствуйте!

— Здравствуй, детка! — ответила тетя. — Сосойя, подай Хатии стул!