Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

— И ты тоже? — вырвалось у меня. Цуца смутилась.

— Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…

— Приду и к вам.

— Когда?

— А когда мне прийти?

— Когда захочешь.

— Хорошо.

— А почему эта девчонка бегает за тобой?

— Кто, Хатия?

— Да, Хатия.

— Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.

— А тебе?

— Мне тоже.

— Она любит тебя?

— По-моему, любит.

— Как она любит тебя, Сосойя?

— Ну как?.. Как все…

— А ты любишь ее?

— Очень!

— И не боишься?

— Чего мне бояться, Цуца?

Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.

— А тебя никто не любит, Цуца?

— Не знаю… не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.

— Не может быть!

— Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! — Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. — А ты любишь меня, Сосойя? — спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.

— Я? Не знаю…

— Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?..

Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.

— Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! — Цуца обняла меня…

Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза…

— Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… — шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.

Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.

— Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! — шептали ее дрожащие губы.

Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.

— Что с тобой, Сосойя, что случилось? — испугалась Хатия.

— Хатия, я люблю тебя! — выпалил я и заплакал.

— Из-за этого ты мчался сюда? Я тоже люблю тебя, и все тебя любят! Может, сказал кто-нибудь, что не любит тебя, и потому ты плачешь?

— Дура ты, тупица, ничего ты не понимаешь!

— Скажи наконец, что произошло?

— Ничего, Хатия, я был на кладбище и испугался.

— И не стыдно тебе?

— Стыдно…

— Не надо было тебе ходить без меня, Сосойя! — сказала Хатия.

— Не надо было мне ходить без тебя, Хатия! — сказал я.

* * *

И опять я лежу в постели и гляжу в потолок. Весна. Мы уже не топим камин, смотреть в комнате не на что — мигающая лампа да дощатый потолок… На потолке что-то ползет — то ли муха, то ли жук какой-то. Скорее всего — сверчок. Он то скрывается в щели, то появляется снова. Сверчок не спит. Почему? Кто его знает! Может, он ищет, кому еще не спится этой тихой весенней ночью? Вот он опять исчез в щели. Надолго. Видно, нашел-таки кого-то и делится с ним своими думами. А может, и никого он не нашел, а просто заснул. Может, и не заснул, а лежит вроде меня с открытыми глазами и думает о чем-то своем. Кто его знает?..

Я слышу мерное дыхание тети.

— Тетя, спишь?

Она не отвечает. Спит, конечно. Но я все же начинаю беседовать с ней.

— Три года уже длится война, тетя… Сколько в нашем селе осталось женщин без мужей! Многие из них вышли замуж перед самой войной… Что им теперь делать, тетя? Ждать? Да, знаю, мужей надо ждать… А тем, мужья которых погибли, им как быть? Не знаешь? А я знаю. Жаль, тетя, этих женщин! Те, у которых погибли мужья, должны выйти замуж. Ты знаешь Цуцу? Она совсем еще молодая, здоровая, красивая. А муж у нее погиб. Как же теперь? Что ей делать? А ведь жалко Цуцу, тетя, очень жалко, ну просто плакать хочется!.. Что, всех жалко? Права ты! И тебя тоже жалко! Ты думаешь, я ничего не соображаю? Нет, тетя, я теперь большой, я все понимаю. Я знаю, ты не выходишь замуж из-за меня! Да, все так говорят — мол, Кето пожертвовала собой ради единственного племянника. Не надо так, тетя! Я уже большой, я сам присмотрю за собой, а ты выходи замуж! Ты не бойся, я всегда буду по-прежнему любить тебя! Ты должна иметь собственных детей! Выходи, тетя, замуж! И пусть Цуца тоже выходит замуж! Все, у кого нет мужей и детей, должны выйти замуж! Жалко их! И тебя жалко, тетя!

— Слушай, Сосойя, ты заснешь, наконец, или нет? Где ты так нализался, бездельник? — прерывает тетя мой монолог.

— Тетя, ты разве не спишь? — мне стыдно, и я укрываюсь одеялом.

— Спи, спи, Сосойя!

Хорошо бы заснуть, но сон не идет!..