Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

— Ну что ж, пора начинать! — объявил колхозный счетовод Зосим, постучав карандашом по надтреснутому колокольчику. — Кого изберем председателем?

— Будь сам, какая еще с тебя польза? — съязвил Диомид.

— Пожалуйста, становись председателем ты! Убедишься, какое это удовольствие!

— Что ты! Отбивать кусок хлеба у любимого соседа!

— Пропади ты пропадом с твоим соседством!

— Да начинайте же, черти проклятые, утро скоро! — прервал дискуссию Зосима и Диомида дядя Герасим.

Зосим кашлянул, надел очки, раскрыл бумажную папку, извлек оттуда лист бумаги, поднес его к носу и вдруг вспомнил:

— А секретаря? Надо же избрать секретаря собрания!

— Будь заодно и секретарем! — предложил Диомид.

— Не справится с двумя обязанностями! — сказал Бежана.

Зосим нахмурился, снял очки и посмотрел на Бежану, однако, увидев его серьезное лицо, промолчал.

— Голосовать?

— Хоть голосуй, хоть пой в три голоса, только начинай! — крикнул выведенный из терпения отец Хатии.

Зосим еще раз кашлянул и объявил:

— На повестке дня у нас один вопрос: о лодырничании и отвиливании от работы отдельных, так сказать, изменников общего дела и родины. Слово предоставляется председателю нашего колхоза товарищу Кишварди Спиридоновичу Вашакмадзе!

При упоминании фамилии председателя раздалось несколько жидких аплодисментов. Кишварди встал, выпил полграфина воды, затянул пояс потуже и начал:

— Товарищи! Нынешний год сложился для нас очень неблагоприятно. Что происходит сейчас? Происходит смертельная борьба. Две стороны — красная и черная — ведут между собой — что? Они ведут между собой войну. Беспощадную войну. Кто мы? Мы — серп и молот, то есть звезда. Кто они? Они — ад и бездна, тьма-тьмущая и беда нескончаемая! Что делает Гитлер? Гитлер продвигается вперед. Он достиг уже кислых минеральных вод. Кисловодск! — перевел он на русский язык. — Каково приходится народу? Трудно приходится, товарищи, народу! И правительству нашему нелегко, и армии нашей нелегко. А нам? Нам тоже трудно, товарищи! Не хватает пищи, одежды, обуви… Вот ты, Христофор Василия! Думал ли ты о том, что твоему мальчику, который с винтовкой в руках бьет Гитлера, нужна еда, нужна одежда?

— О чем же я думал, если не об этом, дорогой Кишварди!

— А ты, Герасим? Попал твой сын в госпиталь, и ладно? А о том, что таких, как он, тысячи и каждого из них надо накормить и напоить, ты знаешь об этом?

— Знаю, Кишварди, знаю…

— Ражден! Как по-твоему? Танк, в котором сидит твой парень, растет в саду на дереве?!

— Да что ты нам байки рассказываешь! Говори о деле! — раздались недовольные голоса.

— Скажу о деле! Стране нужен хлеб, нужно мясо! Лобио и мчади нужны народу! Вы как думаете, зачем нас оставили здесь? Или мы стрелять не умеем? Да я за пояс заткну любого… как его… снайпера! Ан нет! Велели сидеть здесь, дома! Почему? Потому что мы сегодня нужны здесь! У войны ненасытный желудок, ох и ненасытный! И заполнить этот желудок должны мы с вами! Понятно это?

— Кишварди! Вот тебе нож — режь нам горло! Что мы, не работаем, что ли? — подал голос дядя Герасим.

— Я не про всех… Мужиками я доволен. И на баб я не в обиде… Однако есть отдельные лица…

— Назови, назови конкретно! — зашумело собрание.

Кишварди извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его. В классе люди затаили дыхание. Кишварди долго всматривался в листок, потом решился:

— Где Амбако, где Кирилл, где Кикития, где Феодосия Барамидзе и невестка ее Маквала?

— Ну-ка, Шакро, отвечай, где твоя мамаша и жена твоего брательника? — толкнул кто-то Шакро Барамидзе.

Тот встал, провел ладонью сперва по парте, потом по собственному лицу и нехотя ответил:

— В Батуми они… За сахаром…

— Ага, за сахаром? Архип, как давно ты видел сахар? — спросил Кескинэ.

— Видеть-то видел, да вот есть не приходилось! — улыбнулся Архип.

Шакро закашлялся, закрыл лицо руками.

— Что ты раскашлялся, точно Бегларов пес! — прикрикнул на него Зосим. — Скажи-ка лучше, зачем их в Батуми потянуло?

— Да они… У них там… В общем, они там достают сахар, а потом…

— А потом здесь продают втридорога, так, что ли? — спросил кто-то.

— Так…

— И это говорит сын про собственную мать! Язык надо вырвать у такого сына! — запричитала Машико.

— А что, мне за них садиться в тюрьму, да? — огрызнулся Шакро и сел.

— Никого я не собираюсь сажать в тюрьму! — продолжал Кишварди. — Кому работа не по душе, пусть идет в лес, к Датико, и ночует там с волками… Просить и упрашивать мы не намерены… Война только начинается, и никто за нас не постоит, кроме нас самих… Лукайя Поцхишвили, скажи что-нибудь!

С того дня, когда Лукайя узнал о гибели единственного сына, он словно онемел. Он выходил в поле до восхода солнца, работал за троих, возвращался домой после захода солнца, ложился под навесом и лежал не двигаясь до утра. Обрушься небо и разверзнись земля — Лукайя не моргнул бы даже глазом.

Сейчас, услышав свое имя, Лукайя вздрогнул от неожиданности, встал, подошел к столу, выпил воды и прохрипел:

— Табаку…